У владельца кузницы получилась неприятность из-за самовольного найма помощника, что запрещалось компаньонами по цеху, и кузницу собрались было объявить «проклятой», когда Луи весьма ко времени вспомнил, что был принят в Клингентальский союз подмастерьев и мог это доказать, хотя его «дело» было и не совсем в порядке («делом» подмастерья называли профессиональную книжку, без которой не принимали на работу). Война, уход помощника кузнеца в армию — все это создавало совсем особый случай. Казалось, чего проще послать запрос в Страсбур, которому был подчинен Клингенталь. Но в Абвиле атмосфера накалилась, надо прямо сказать, стараниями одного злобного каретника (каретники считались «детьми» кузнецов), и каретник, как это вскоре стало известно, имел на то свои причины, ибо вторая жена хозяина сбежала из дому с этим негодяем. Вслед за тем пошли слухи, что она погибла во время пожара в какой-то деревушке под Амьеном — происшествие в тех местах более чем рядовое. С цехом поладили, тем паче что каретник, обвинявший Мюллера во всех смертных грехах, улизнул, не уплатив своих долгов «Матери», то есть стал «бегуном». Можно себе представить, какую богатую пищу дал этот случай местным острякам: поладили на том, что выдали «посреднику» пятьдесят франков и спрыснули сговор за обедом у «Матери», которая держала в Абвиле на улице дю Прейель кабачок. Пиршество получилось шумное и веселое благодаря присутствию военнопленных испанцев: они работали на канале Сен-Валери, а жили в двух шагах отсюда, в казармах. Было это в январе 1812 года.

Но кузнец так и не оправился после бегства супруги; он спивался все больше и больше. Через несколько дней его нашли повесившимся; в петлице у него было воткнуто письмо, в котором он просил прощения у императора за то, что осмелился самовольно расстаться с жизнью, а все добро — кузницу и дом, довольно просторный, — завещал своему помощнику Мюллеру Луи из Оттрота.

Таким образом Луи порывал с Цехом подмастерьев, но вовсе не потому, что стал владельцем кузницы не совсем положенным путем, а по другой причине: дело в том, что в этом краю, как и почти повсеместно, кузнецы мало того, что вошли в Цех лишь недавно, в конце прошлого века, но еще и воспользовались при этом услугами какого-то предателя, выдавшего им цеховые тайны; другие, правда, утверждали, что помог тут вовсе не предатель, а просто подручный, ставший, подобно Мюллеру, владельцем кузницы — одним словом, действовавший в обход правил, — вот почему кузнецы не признавались другими цехами корпорации и были ее пасынками.

Луи минуло в ту пору тридцать восемь лет, и сила у него была богатырская — ее не смогли подточить ни болезни, ни горячительные напитки, ни осколки ядер. Стоило посмотреть, как он своими ручищами бьет молотом по наковальне! В эти годы по всей Пикардии началось брожение, народ устал от нескончаемых войн, сменявших одна другую, и Мюллер тем охотнее разделял общее недовольство, что сам не мог вследствие ранений принимать непосредственное участие в боях. Весьма скоро после переезда в Пуа он установил связь со всеми республиканцами не только в городе, но и в окрестностях. И в такой же короткий срок его заведение приобрело отличную репутацию, потому что на всем пути от Парижа до Кале не было ни одного кузнеца, который мог бы сравняться с Мюллером в умении подковать неподатливых или бракованных лошадей. Один передавал эту весть другому, другой — третьему; словно семена по ветру, разнеслась о нем добрая слава. С непостижимой ловкостью прибивал он подкову к самому что ни на есть уродливому копыту. Войдя после хозяина в права наследства, Мюллер сделал Фирмена — хотя тот еще был мальчишкой — своим подручным, наплевав на правила. К чертям все эти хитроумные выдумки уважаемых подмастерьев! Так-то оно так, но члены Цеха, которые отныне перестали признавать Мюллера «своим», взглянули иначе на незаконное возвышение юного Фирмена, сразу ставшего кузнецом. Они всячески понуждали мальчишку убраться прочь из кузницы и, натолкнувшись на решительный отказ, как-то вечером подстерегли его и исколотили до полусмерти: перебили нос — словом, изуродовали на всю жизнь, да еще стали величать его «пролазой» и «сукой»… а в Пикардии нет худшего оскорбления, чем «сука», ибо в некоторых корпорациях «при приеме в дело» новичка заставляют приносить торжественную клятву, что он любой «суке» до потрохов доберется.

Мюллер разгневался, направился к «Матери», швырнул на стол пятьдесят франков и заявил, что дело так не пойдет: если его признают мастером, а не подмастерьем, то пусть оставят мальчонку в покое. Пятьдесят франков произвели свое действие не потому, что люди польстились на деньги, а потому, что дар свидетельствовал о честных намерениях Мюллера, к тому же дело его было правое. Однако владельца кузницы по-дружески предупредили, чтобы он не особенно-то доверял своему подручному: ведь Фирмен, оставшись у него в услужении, нарушил свою клятву — сегодня он нас предал ради тебя, а завтра предаст тебя ради еще кого-нибудь. Мюллер только плечами пожал. Работа у него в заведении не переводилась, потребовался еще один подручный, и соседи охотно отдали ему в обучение своего сына. Раз уж нарушать правила — так нарушать! Одного Мюллеру недоставало — жены.

Наконец нашлась и жена: в том же году в Пуа из Сен-Рикье на пасхальные каникулы приехала одна девица восемнадцати лет погостить к двоюродной сестре. Старший брат ее еще при жизни покойного хозяина частенько заглядывал в кузницу, а когда хозяин помер, заходил к Мюллеру, и, пока тот ковал лошадей, они толковали о политике.

Хотя у Луи Мюллера не сгибалось колено, хоть он и хромал, зато в отношении молоденьких девиц его уж никак нельзя было назвать безруким. А гостья была такая юная, такая белокуренькая (Мюллеру она напомнила девушек его родного края), что он потерял голову и натворил глупостей. А Софи, впервые очутившись в крепких мужских объятиях, сразу же уступила домогательствам, так что пришлось кузнецу жениться. И естественно, что, породнившись через жену с республиканской семьей, наш кузнец с головой ушел в политику. Надо сказать, что в семье этой не только у кузена были свои политические убеждения. Отец Софи, занимавшийся приумножением овечьего поголовья, играл немалую роль в дни Конвента. Наполеон продвигался в глубь России, и местные политики предавались радужным мечтам: уже поговаривали о настоящем перевороте, тем паче что заговор Мале неожиданно для всех показал непрочность существующего режима, особенно очевидную с тех пор, как из Великой армии стали поступать зловещие бюллетени, наполнившие сердца французов страхом и трепетом. В первых числах нового, 1813 года у кузнеца родился ребенок, мальчик. А тем временем кузница, бывшая раньше ареной бесконечных политических разглагольствований, стала очагом настоящего заговора. В Пикардии имелась некая организация, поддерживавшая связи даже с Парижем. Ожили старые традиции, и руководители заговора, люди самого разного толка, которым удавалось благополучно уходить от полиции за эти двадцать лет неудачных заговоров, поняли наконец, как важно соединить разрозненные течения народных сил. Все это давалось нелегко, приходилось вести тайные переговоры, понадобились люди, могущие под самыми невинными предлогами разъезжать от селения к селению. И Мюллер, по совету тестя из Сен-Рикье, завязал отношения с одним странствующим приказчиком по имени Бернар, который по самому характеру своей работы был незаменим для связи: разъезжая по всему краю с фургоном, нагруженным пряжей для ткачей, работавших на мануфактуру Ван Робэ в Абвиле, он не вызывал ничьих подозрений. Молодого человека, натуру страстную, увлекающуюся, в свое время постиг удар: его отца казнили за участие в военном заговоре в Па-де-Кале. Во время своих разъездов Бернар взял привычку останавливаться в Пуа, благо у Мюллера дом был просторный и кузнец жил там со всем семейством и со своим помощником Фирменом, теперь уже восемнадцатилетним малым, так и оставшимся с перебитым носом, держал даже служанку, что вызвало настоящий переполох среди соседей, возмущавшихся этой причудой кузнеца, который со всем пылом влюбленности сорокалетнего мужчины в женщину вдвое его моложе считал, что Софи слишком хрупка, чтобы вести дом, стряпать и возиться с «пискуном». Даже когда Бернар оставался ночевать у Мюллера, рядом с комнатой Фирмена, на втором этаже, все равно пустовала еще одна большая комната — до того дом был обширен.