— Дайте же наконец письмо… — нетерпеливо перебил король. И погрузился в чтение, через пятое на десятое слушая окончание рассказа.

Глаза всех были обращены на короля. Он казался очень озабоченным. Дочитав письмо, он принялся перечитывать его сначала, и на сей раз более внимательно. Все знали, что днем у его величества были сильные боли в ногах, должно быть, поэтому он так и вздыхал.

Король сообразил, что его разговор с Рикаром слышали и новости уже облетели весь стол; к тому же герцог Граммон, который был туг на ухо, громко заявил, что придется отказаться от надежды вместе с королевской гвардией сесть в Дьеппе на корабли. Уже раздавались отдельные голоса: «В конце концов надо призвать англичан и пруссаков, они живо расправятся с этим сбродом». Людовик XVIII бросил взгляд в ту сторону, откуда слышались столь бестактные речи. Там сидели лилльские жители, они ему, несомненно, преданы, но могут сболтнуть лишнее. Он не заметил, что Мортье, услышав эти неосмотрительно брошенные слова, весь почернел и закусил верхнюю губу, втянув ее в рот.

— Вы, вероятно, говорите еще на каком-нибудь языке, не только по-французски? — спросил король, повернувшись налево, к генералу Рикару.

— Я говорю по-итальянски, сир, — ответил генерал.

— По-итальянски так по-итальянски, — согласился король.

Людовик XVIII был полиглотом. Луи-Филипп понимал по-итальянски, но король говорил слишком тихо со своим соседом слева, и Луи-Филипп не мог следить за их диалогом. Он был озабочен одним: как бы отделаться от короля. Предположим, они застрянут тут, в Лилле, гарнизон возмутится, и все решат, что виной этому его, герцога, происки. По правде говоря, король охотно бы уехал из Лилля, где он не чувствует себя в безопасности. Перед обедом он решил выехать в полночь в Дюнкерк. По его словам — осмотреть границу. Ладно, если ему угодно притворяться — его дело, только пусть не вздумает вернуться обратно! Макдональду хочется, чтобы король уехал на следующий день после назначенного на утро смотра: никак он не может отрешиться от мысли, что ночной отъезд смахивает на бегство. Луи-Филипп приготовил целую кучу доводов… Надо также опровергнуть сообщение господина де Симеон, согласно которому дорога на Дюнкерк в районе Касселя не безопасна. Потому что в Касселе находится генерал Вандам, который не мог простить королю, что тот услал его из Парижа в сентябре прошлого года, через сутки по его возвращении из Сибири… Сообщение господина де Симеон поразило его величество. Это верно, генерал Вандам пользуется в Касселе поддержкой населения: ведь он тамошний уроженец и в свое время, в 1792 году, когда родина была в опасности, собрал отряд вольных стрелков Мон-Касселя — Луи-Филипп это помнил. Как разубедить короля?

Когда встали из-за стола, король позвал всех трех маршалов, своего кузена герцога Орлеанского и, само собой разумеется, господина де Блакас д’Оп, чтобы выслушать сообщения генерала Рикара. Все встали, и лица, приглашенные Людовиком, отправились в отведенную ему комнату. Макдональд — как всегда стремительный, Мортье — стянув бантиком свой и без того маленький рот, князь Ваграмский — в сильном волнении, которое он не мог скрыть. Во время обеда он не сказал ни слова, а с той минуты, как вошел генерал Рикар, не мог усидеть на месте.

— Когда же он наконец перестанет грызть ногти? — сказал Жокур Бурьену. Действительно, весь этот вечер Бертье яростно грыз ногти.

Бертье… Бертье… В конце концов, что мы знаем о нем, о том, что у него на душе, почему он грызет ногти? Все зубоскалят на его счет. Он маленького роста, ну и что же? Разве что-нибудь изменилось бы, будь он ростом повыше? У него есть брюшко, но в его возрасте оно есть у многих. Нет, над ним смеются, потому что он влюблен, и смеются давно, не только теперь, когда ему минуло шестьдесят три года. В Египетской армии другие генералы острили по его адресу в присутствии своих подчиненных. Те, кто остался верен Наполеону, не прощают ему 1814 года, а приближенные короля, дворяне, не прощают ему его происхождения. О, я нисколько не претендую на объективность, и все же… военные презирают его, потому что он не боевой генерал, но, кто знает, может быть, Наполеон не был бы Наполеоном, если бы не было Бертье. Если бы не было Бертье, который ночи напролет просиживал над бумагами и картами, если бы не вел он огромную административную работу, кто знает, существовала бы Великая армия, не будь Бертье, который входил во все до мелочей — от пуговицы на солдатских гетрах до пушек, — который подготовлял этапы, организовывал и арьергард, и авангард? Император знал, что делает, и после сражения при Ваграме дал титул князя Ваграмского не Лористону, руководившему решающей артиллерийской атакой из ста орудий, не Макдональду, возведенному наутро в маршалы, а Бертье. Да, пусть даже Бертье, как это утверждает генерал барон Гурго, на следующий день после битвы при Маренго пять раз упомянул в своем рапорте капитана Сопранси, дабы тому достались все лавры победы, пусть даже Бертье был жаден до поместий, самовольно внес в списки представленных к награждению орденом Почетного легиона сына своей любовницы, вывез из Италии награбленные сокровища… пусть все это так… и еще говорят, будто он считал вполне естественным, чтобы маршал переходил от одного государя к другому, как мебель в Тюильри.

Но несправедливо смотреть на человека той эпохи только глазами людей той же эпохи или людей нашей эпохи — глазами людей с другими нравственными критериями. Надо бы увидеть его не таким, каким его видели Леон де Рошешуар или Эксельманс или каким его увидели Сеньобо или Мале, но Таким, каким он сам себя видел. И судить о нем не только по той неделе, в течение которой мы его наблюдаем, и даже не по его прошлому, но принимая во внимание тот последний мазок, который будущее, это уже близкое к своему завершению будущее, наложит на его образ. Вот в этом-то и состоит трудность, поэтому-то я и не удовлетворен тем, что рассказываю, — и не только о Бертье, но и обо всех статистах трагикомедии, разыгравшейся на этой страстной неделе; не удовлетворен потому, что мы видим их здесь в рамках только этой недели, не в свете будущей судьбы, не в свете того, как они проявят себя в дальнейшем.

И не только Бертье. Всех. Всех их надо было бы рассматривать также и в свете их будущей судьбы.

Вот взять хотя бы одно имя, упомянутое на этих страницах, взять человека, которого мы не видели, с которым не встретились, — герцога де Ларошфуко-Лианкур, к примеру. Что узнали о нем офицеры 1-го егерского полка, нашедшие во вторник вечером кратковременный приют у него в поместье? И могу ли я судить, кто из них был прав, — те ли, что почувствовали жалость к детям, работающим за двенадцать су по двенадцати и больше часов в сутки, или те, что почувствовали уважение к герцогу, о котором с таким почтительным восхищением говорил один из его слуг? Филантроп, не так ли? А что такое филантропия, отлично известно. В наши дни. При нашем полуторавековом опыте. И при том высокомерии, с каким мы судим о патронаже после «Парижских тайн» или «Отверженных», после уважаемой госпожи Бусико и маршала Петэна… Но все же, кто был прав тогда, во время разговора около лианкуровских служб? Старый слуга или молодые кавалеристы, арнавоны и шмальцы, безоговорочно осудившие этого аристократа, как многие судят в наши дни?

Дело не только в том, что герцог Ларошфуко ввел во Франции дженнеровскую вакцину, и не в том, что он мог бы жить совсем иначе, не заставляя работать детей на хлопкопрядильных станках, — мог бы жить, как жили люди его звания и состояния, его круга, не в комнатке в два метра высотой в здании лианкуровских служб, отдав все, за исключением своей библиотеки, которую он поместил в развалинах замка, на развитие новых мануфактур, на их оборудование, на обучение молодых рабочих… Дело также и в том, что этот хозяин, ибо в конечном счете он был хозяином, стал во Франции проводником новой формы объединения рабочих, которую он сам создал, первый подал пример, основав Общество взаимопомощи, дабы таким путем обойти закон, запрещавший любые рабочие союзы; дело в том, что этот герцог создал прообраз тех организаций, благодаря которым уже через пятнадцать лет лионские рабочие, первые в мире, могли с оружием в руках встать на защиту интересов своего класса. И это истинная правда, ибо герцог де Ларошфуко-Лианкур, депутат в парламенте Людовика XVIII от департамента Уазы, причем один из депутатов центра, не либерал, а республиканец, вскоре оказался вынужденным удалиться в свои владения, и в день его похорон народ, который знал герцога, шел за его гробом так же, как позднее парижское население шло за гробом Беранже; королевские жандармы разогнали толпу выстрелами, и рабочие, несшие гроб герцога, уронили его на землю.