В четыре часа пополудни 25 декабря великий Хронос переворачивает свои незримые часы — высыпаются последние скорбные минуты-песчинки жизни императрицы, текут первые счастливые нового императора и роковые — Екатерины. Настало время "раздавить змею". Уже на следующий день в манифесте о своем восшествии на императорский престол Петр, который теперь уже не просто Петр Федорович, а Петр III, даже не упоминает, как принято, ни имени супруги своей, императрицы, ни наследника. Мало того — в клятвенном обещании, которое давали все, присягая новому императору, они клялись быть верными подданными ему и "по высочайшей его воле избираемым и определяемым наследникам". Таким образом, снова не право наследования от отца к сыну, а только воля самого императора должна была в будущем определять наследника престола. Так в первый же день царствования Петр уничтожает надежды Екатерины "стать матерью императора" и получить власть и влияние в Российской державе.

За первым ударом следуют другие. Сначала это мелкие обиды, нарушения принятого этикета. Екатерина исключена из круга его доверенных лиц, она не участвует в веселых пирушках императора, ее мнения он не спрашивает, высказанное не слышит, к ней не обращается и просто ее не замечает, как если бы она уже перестала существовать. Екатерина с внешней кротостью сносит все.

Она не снимает траура по императрице, выстаивает все заупокойные службы, появляется только на официальных приемах и обедах, где присутствия ее требует этикет.

Супруг-император не думает ни об этикете, ни об элементарных приличиях.

Мир с Пруссией подписан и ратифицирован. По этому случаю учиняется пышное празднество. В воскресенье, 9 июня, после молебна и развода войск на Дворцовой площади в парадном зале Зимнего имеет место торжественный обед на четыреста кувертов. Присутствуют дипломаты и чины первых трех классов. Петр Федорович провозглашает тост за императорскую фамилию. Все встают и под гром пушек Адмиралтейской крепости пьют.

Екатерина тоже выпивает свой бокал, но не встает.

Петр посылает к ней адъютанта Гудовича спросить, почему она не встала, когда пила здоровье императорской фамилии. Екатерина отвечает, что императорская фамилия состоит из императора, его сына и ее самой, поэтому ей и не нужно было вставать. Обозленный этим ответом, Петр снова посылает Гудовича передать Екатерине, что она дура, должна знать, что к императорской фамилии принадлежат также голштинские принцы, его дядья. Он следит за Гудовичем, ему кажется, что тот идет слишком медленно, нерешительно и обдумывает, как бы смягчить его выражение. Тогда его императорское величество впадает в полный "азарт" и через весь стол кричит ее императорскому величеству:

— Дура!

На несколько мгновений стол замирает. На глаза Екатерины навертываются слезы. Но прилично ли, чтобы весь двор, послы всей Европы глазели на сморкающуюся, заплаканную императрицу?! — и через минуту она снова улыбается.

"Азарт" Петра достигает предела, в тот же вечер он приказывает арестовать "змею", чтобы раз навсегда с ней покончить, и только дяде Людвигу удается уговорить его отменить приказ. Надолго ли?

Вот и кончилась твоя сказка, цербстская Золушка, часы судьбы начали отбивать двенадцать, и с последним их ударом исчезнет роскошный дворец, золоченая карета сделается треснувшей тыквой, кучер в галунах превратится в крысу, а белые кони с пышными плюмажами окажутся просто серыми мышами. Так ли уж была добра твоя добрая волшебница? Может, была она вовсе не добрая, а злая, нарочно вырвала тебя из безвестности, чтобы потом среди блеска и роскоши императорского двора опозорить на весь мир и даже не вернуть Фике к убогому очагу детства, а до конца дней похоронить в монастырской келье или крепостном каземате?

Но Фике, мечтавшей о судьбе Золушки, давно уже нет. Есть супруга Российского императора Екатерина Алексеевна. Ей тридцать три года, она в расцвете сил, ее страсти не угасли, а только разгорелись, ее холодный, расчетливый ум стал изворотливее и острее. Семнадцать лет зависимости, непрестанных унижений ее не раздавили, а закалили, неудавшийся заговор многому научил.

Не для того она так старательно "делала себя", чтобы бесславно исчезнуть. Ей некуда отступать, и отступать она не собирается. Только одному человеку, сэру Чарлзу, она открыла свою душу: "Я умру или буду царствовать…"

Но что она может сделать? Как Христина, бывшая королева Шведская, подкатить пушку и выпалить по дворцу? Когда-то Фике восхищалась этой выходкой, у Екатерины она вызывает презрительную усмешку. Христину тогда не посадили в папскую тюрьму — замок святого Ангела. Здесь не задумаются. Вон она, за свинцовой хмурью Невы каменной жабой распласталась СанктПетербургская крепость и черными провалами амбразур неотступно следит за императорским дворцом… Привести, как Елисавета, триста отчаянных гвардейцев, снять дворцовые караулы и арестовать императора? Елисавет Петровна была цесаревной, дочерью императора. Да вовсе и не она в ту морозную ночь вела гвардейцев — они сами несли ее на руках, умирающую от страха. Их вела тень Петрова, все совершенное им, неотвратимый ход истории, которая работала на них и которую приблудные временщики пытались остановить. Екатерина Елисавете неровня. Кто она? Притворяющаяся набожной крещеная немка, с грехом пополам говорящая по-русски, из милости введенная в императорскую семью, чужая в чужой стране? Ее связь с императорской фамилией не пошла дальше спальной, но и из той ее давно изгнали.

Она не имеет никаких прав и сама по себе ничего не значит для русских, она не может, подобно Елисавете или собственному мужу, законно "восприять", не может ничего, могут только другие…

Поход в Данию решен бесповоротно. Все распоряжения отданы, продовольствие и фураж по пути следования войск заготовлены, создан совет для управления державою в отсутствие императора, а сам император после пышного, с фейерверками, и изрядно пьяного празднования вечного мира с Пруссией отправляется в любимый Ораниенбаум, чтобы отдохнуть перед выступлением. За ним, конечно, тянутся приближенные. Нет только никаких распоряжений, решений или указаний касаемо Екатерины Алексеевны. Ее не зовут в Ораниенбаум, ей не предписывают готовиться к походу (приготовилась уже Лизавета Воронцова), ехать куда-нибудь или оставаться. Она попросту брошена, как ненужная ветошь.

Екатерина еще пять дней остается в Санкт-Петербурге, живет в Летнем дворце, где находится также сын, великий князь Павел, и почти никого не принимает. Изредка ее навещает гетман Малороссийский и академии президент Кирила Разумовский, она беседует с воспитателем великого князя Никитой Паниным. Встретиться с Григорием Орловым она не может — тот на подозрении, за ним чуть не по пятам ходит соглядатай, специально для этого оставленный в столице. Но к Алексею Орлову шпиона не приставили, и очень скрытно Екатерина встречается с ним. Он не менее смел и надежен, чем старший брат, только еще отчаяннее и бесшабашней. Орловы и их друзья негодуют и настаивают на немедленных действиях, осторожный Панин предостерегает от опасной поспешности — "созревшие плоды падают сами"… — и развивает проекты будущего государственного устройства, когда малолетний Павел станет императором, Екатерина регентшей, но не единовластной правительницей, а — по шведскому образцу — направляемой и поправляемой государственными мужами… Екатерина выслушивает того и другого и — улыбается.

Для "дела" нужны деньги, их, как всегда, у Екатерины нет. Французский посланник, еще раз проявляя свою глупость и недальновидность, в деньгах отказывает.

К его английскому коллеге Кейту нечего и обращаться — он горячий сторонник императора. Как тут не пожалеть о незабвенном сэре Чарлзе! Английский негоциант Фельтен оказывается умнее и дальновиднее обоих дипломатов и ссужает сто тысяч рублей.

Екатерина ничего не может и не смеет делать сама.

И она впервые поступает так, как потом в решающие моменты будет поступать всю жизнь, — она удаляется, предоставляет действовать другим. В понедельник, 17 июня, она уезжает в Петергоф, но поселяется не в главном дворце, а в самом отдаленном павильоне "Монплезир".