Мое внимание обратили как-то на провинциализм Бальзака, открывшего высший парижский свет: он описывает светское общество, которого никогда не видел, как восхищенный провинциал. В наши дни это общество, быть может, и существует, но лишь потому, что жизнь скопировала роман; это случается не так редко, как принято думать.

По всей вероятности, вот как все произошло: Россия, где Бальзак имел наибольший успех, стала подражать парижским нравам по его книгам; потом эти нравы привились там и вернулись во Францию (подобно комедиям Мюссе), мы же их признали и переняли; теперь установился живой обмен.

Сюжет забавной комедии, заглавие которой я упомянул в другом месте: «Соседний дом». Люди все время порицают то, что делается в соседнем доме, а сами поступают так же.

Пусть произведение будет художественным, и пусть не чувствуется рука автора!

Возраст от одиннадцати до тринадцати лет, время линьки, — возраст противный, глупый, гадкий. Ребенок становится нескладным, неуклюжим, нервным, самоуверенным, голос у него фальшивит и ломается — переходный возраст! А ведь эта пора наступила и в литературе.

В музыке Шопена все стремительно, все закруглено, приукрашено, напоминает позумент: прекрасная музыка с черным позументом.

Прибавить к наблюдениям над актерами описание одного из них, приехавшего в свой разрушенный войною дом. Переживания актера были искренни, но казалось, что он играет на сцене: скрещенные на груди руки, высоко поднятая голова, блуждающий взор; затем полуоборот, смахнутая с ресниц слеза и возврат к первой позиции: лицо анфас, взгляд на этот раз гордый, решительный, дрожание левой ноги и чуть слышный припев: «Крепись, мое сердце!» Все было продумано, все было четко, в духе лучших театральных традиций… И хотя горе его было подлинным, как мало оно трогало!

Странная вещь: при виде плохо выраженного, преувеличенного или ложного чувства я всякий раз краснею и опускаю глаза, как будто я сам солгал.

В очерке, который я собираюсь написать о южанине, я приведу многие черты, роднящие его с комедиантом. Уроженец Нима — актер театра Порт-Сен-Мартен.

Постоянная близость смерти, вид крови и трупов или возвышают, или, наоборот, оскотинивают.

Слова одного зуава после Рейхсгофеиа: «Сколько там было мяса!»

Опасность — опьянение, которое отрезвляет.

Как глупы все батальные картины! Солдаты на них — нечто вспомогательное, слишком много места занимает пейзаж. Битва — это лес, овраг, улица или капустное поле и дым.

Остроумное обращение Гамбетты к вольным стрелкам, рвавшимся выполнить задание: «Вы еще очень молоды!» Ловкий прием, чтобы самому казаться стариком.

В высшей степени романтический случай произошел в нашем квартале. Одна баварская семья уже несколько лет жила во Франции. Сын, принявший французское подданство, был призван в действующую армию, отцу же, как баварцу, пришлось уехать из Парижа, вступить в ряды ландвера и вернуться в Париж с неприятельской армией.

Каким трусом оказался тот бедняга, который по дороге в Фонтене не решался ни разговаривать, ни останавливаться из боязни стать мишенью для неприятеля! Пруссаки-то ведь стреляли по скоплениям людей!

Трогательный случай — возвращение домой художника Л. Раненный в Мальмезоне, затем взятый в плен, он спустя два месяца без предупреждения вернулся домой. Его жена плакала, была в полном отчаянии. Как-то вечером она слышит на лестнице слабый, тихий голос. Не пригрезилось ли это ей? Выходит с ребенком на руках, наклоняется над перилами и видит Л. с костылями: он сидит на ступеньке, ослабевший, взволнованный, усталый, и плачет от радости. Дивная сцена! Более четверти часа они со слезами смотрели друг на друга, затем так крепко обнялись, что чуть не задушили малыша, а тот ничего не понимал: ему трудно было узнать отца в этом большом человеке с костылями под мышкой.

Приговоренный к смерти! Человек входит в кафе. «Я приехал из деревни», — говорит он и прислушивается к разговору; речь идет о приговоре военного суда над участниками событий 31 октября.[244] «Что нового?..» — спрашивает вошедший. «Троих приговорили к смерти. Бланки, Флуранса и еще одного». «А как его зовут?» «Так-то». «Ба, да это я!» — говорит человек. Он колеблется, затем ударяет кулаком по столу: «Гарсон, кружку пива!» Однако пива он не допил; озираясь, пожал руки друзьям и ушел.

Монселе в осаде: прекрасное поведение Монселе во время осады Парижа. Он человек чувственный, лакомка и герой: готов отдать жизнь за отечество, но боится страданий, а главное, боится показаться смешным. Между тем у Монселе есть брюшко, а строевые занятия тяжелы. Он стал упражняться отдельно и овладел оружием, хотя руки у него короткие. Он присоединился к своему отряду только после того, как в совершенстве изучил всю механику, и вызвал всеобщее восхищение и своей выправкой и чудовищным аппетитом.

Невыносимо тяжело слышать про знакомого человека: «Расстрелян». В ушах раздается его крик, видишь его искаженное лицо, видишь судорожное движение сраженного пулей человека, который падает на землю.

Даже в самых кровопролитных сражениях смерть лишь возможный исход, случайность.

Стоя, лежа — два разных взгляда на сражение, прекрасно подмеченных Толстым. Но мне хотелось бы применить этот взгляд к жизни: на нее ведь тоже можно смотреть по-разному, в зависимости от того, смел человек или труслив.

Ложь во спасение! Где-нибудь изобразить в высшей степени драматическое положение честного человека, которого жизнь принуждает лгать, иначе он будет обесчещен.

— Почему твои песни так коротки?.. — спросили однажды птицу. — Разве тебе не хватает дыхания?

— У меня очень много песен, а мне хочется пропеть их все.

Как все переплетено в жизни! Какая таинственная нить связывает наши души с предметами! Прочтешь в лесу книгу-и воспоминание остается на всю жизнь. Стоит подумать о лесе — и вновь видишь книгу; стоит перечитать книгу — и вновь видишь лес. Я много провожу времени за городом, и для меня заглавия произведений, имена писателей овеяны запахами, звуками, тишиной и прохладой аллей. Так, один из рассказов Тургенева вызывает у меня в памяти вересковую пустошь, тронутую осенью.

В общем, лучшие часы нашей жизни — это те скоротечные мгновения, когда думаешь со слезами на глазах: «Как мне хорошо!» Они так глубоко запечатлеваются в нас, что все окружающее — пейзаж, время — примешивается к воспоминанию о нашем счастье, наподобие водорослей и сломанных кувшинок, которые рыбак вытаскивает в сетях вместе с трепещущей среди них золотой рыбкой.

Сколько бы Шанфлери ни писал романов, он всегда будет автором пантомим: у его действующих лиц есть только жесты.

Я видел рыб, которые, умирая, пять или шесть раз меняли окраску. Агония, богатая множеством оттенков, как закат солнца на Востоке.

Он говорил: «Я всю жизнь старался подавить в себе характер отца, пробуждение которого я ощущал ежеминутно вместе с его капризами, с его вспышками гнева». Испуганный этим сходством, он замечал, что стоит ему поддаться своим врожденным побуждениям, как выражение его лица меняется и становится похожим на отцовское.

Южане-кузнечики: они вечно на людях, вечно поют.

Почему я ощущаю привкус сладострастия и смерти в безумной, страстной музыке Россини? Не знаю. Но его сладострастные звуки неизменно вызывают это трепетное, мимолетное чувство где-то в глубине, в самой глубине моей души!

Продолжаю наблюдения, сделанные над светом моей женой, и мои собственные наблюдения в лесу Фонтенебло.

Интересно видеть, как изменяются цветы моего садика: лица роз бледнеют или вспыхивают в зависимости от состояния неба. На закате, с приближением сумерек дрок загорается и озаряет весь сад: можно читать при его свете. Клумбы с белыми левкоями искрятся, и весь сад сияет, переливается всеми красками, живет за счет собственного света.

Играя Вебера при открытых окнах, в семь часов вечера, в июне, Ж. говорил, что музыка Вебера расширяет пейзаж, что привычная для нас природа приобретает торжественность. Еще о природе: как подходят друг к другу вода и цветы, как цветы любят воду!