— Я еду с вами.

В последнее время, особенно в период избирательной кампании, журналист приобрел огромную власть на Вандомской площади, почти такую же, как Монпавон, и проявлял он теперь совершенно невероятную наглость, ибо по части наглости возлюбленный королевы не имел себе равного среди шалопаев, фланирующих по бульвару от улицы Друо до церкви св. Магдалины. Но на этот раз его постигла неудача. Мускулистая рука, которую он сжимал, резко стряхнула его руку, и Набоб сухо ответил ему:

— Мне очень жаль, милый мой, но у меня нет свободного места в карете.

Нет места в карете величиною с дом, в карете, в которой они приехали впятером!

Моэссар в изумлении уставился на Жансуле.

— Мне надо сказать вам несколько слов… По поводу моей записочки. Вы ее, конечно, получили?

— Получил, господин де Жери должен был вам ответить сегодня утром. Удовлетворить вашу просьбу я не могу. Двадцать тысяч франков? Черт побери, это уже слишком!..

— Однако мне кажется, что мои заслуги… — пробормотал покоритель женских сердец.

— …уже щедро оплачены. Мне тоже так кажется. Двести тысяч франков за пять месяцев! Этим, если позволите, мы и ограничимся. У вас слишком большой аппетит, молодой человек; надо его немного умерить.

Они разговаривали на ходу, в толпе, теснившейся к дверям. Моэссар остановился.

— Это ваше последнее слово?

Набоб колебался, охваченный недобрым предчувствием при виде влобного выражения бледных губ журналиста, потом, вспомнив обещание, которое он дал своему другу, ответил:

— Да, это мое последнее слово.

— Посмотрим!.. — сказал красавец Моэссар, взмахнув тросточкой, рассекшей воздух с шипением, похожим на шипение гадюки, и, повернувшись на каблуках, удалился большими шагами, как человек, которого ждет неотложное дело.

Набоб продолжал свое триумфальное шествие. В такой день нужно было нечто более серьезное, чтобы испортить его радужное настроение. Напротив, он испытывал некоторый душевный подъем оттого, что так быстро прибегнул к решительным действиям.

Огромный вестибюль был набит битком. Приближение момента закрытия выставки заставило публику устремиться наружу, но внезапно хлынувший ливень, без которого, по-видимому, не обходится ни один вернисаж Салона, задержал ее под навесом на посыпанной песком и хорошо утрамбованной площадке. Все это походило на выход в цирке, когда на арену важно выступают служители в жилетах с вырезом сердечком. Картина была любопытная, вполне парижская.

На улице длинные солнечные лучи пробивались сквозь дождь, который ловил в свою прозрачную сеть эти острые сверкающие клинки, подтверждавшие справедливость поговорки: «Дождь идет, словно сабли с неба падают». Молодой листве на Елисейских полях, пышным рододендронам, шуршащим и вымокшим от дождя, каретам, вытянувшимся в ряд на бульваре, клеенчатым плащам кучеров, богатой сбруе лошадей придавали особую яркость и блеск этот дождь, ласкающие солнечные лучи и всюду мелькающая синева — синева неба, которое между двумя порывами ливня внезапно озарялось улыбкой.

А под навесом раздавался смех, болтовня, приветствия, нетерпеливые возгласы, видны были приподнятые подолы платьев, атлас, вздымавшийся над плиссированными нижними юбками, нежные полоски шелковых чулок, волны бахромы, помятых кружев и оборок, с трудом сдерживаемые рукой… И, словно чтобы соединить две части общей картины: узников, столпившихся в темноте под навесом у входа, и огромный, залитый светом фон, — ливрейные лакеи метались под зонтиками, выкрикивая имена кучеров и имена господ, и шагом подъезжали кареты, в которые садились нетерпеливые пары.

— Карету господина Жансуле!

Все обернулись, но, как мы уже заметили, это не смущало Набоба. В то время как среди элегантных женщин и всем известных мужчин, среди представителей самых разных кругов Парижа, носящих громкие имена, Набоб, слегка рисуясь, ожидал слуг, нервная рука в узкой перчатке протянулась к нему, и герцог де Мора, собираясь сесть в свой экипаж, бросил, проходя мимо него, несколько слов с той горячностью, которую счастье придает даже самым сдержанным людям:

— Поздравляю вас, дорогой депутат!

Это было сказано громко. Каждый мог явственно расслышать слова: «Дорогой депутат!»

В жизни каждого человека бывает золотой час, когда он достигает сияющей вершины, где все, на что он мог надеяться, — счастье, радости, триумфы, — ожидает его и даруется ему. Вершина эта более или менее высокая, подъем более или менее извилист и труден, но она существует равно для всех — и для великих мира сего и для смиренных. Но, подобно самому длинному дню в году, когда солнце отдает все свое ослепительное тепло, а следующий день — это уже как бы первый шаг к зиме, зенит человеческого существования длится лишь один миг, которым дано насладиться, после чего начинается спуск вниз. Запомни, бедняга, этот послеполуденный час первого мая, отмеченный дождем и солнцем, запечатлей навсегда его изменчивый блеск в своей памяти! Для тебя этот час был разгаром лета, с распустившимися цветами, с золотистыми ветвями, гнущимися под тяжестью плодов, готовой для жатвы нивой, колосья которой ты так безрассудно расточал. Звезда, тебе светившая, отныне начнет меркнуть, постепенно отдаляться, клонясь к закату, и вскоре уже не сможет прорезать своим лучом темную ночь, которой завершится твоя судьба.

XV

ЗАПИСКИ КАНЦЕЛЯРИСТА. В ПЕРЕДНЕЙ

В прошлую субботу на Вандомской площади был грандиозный прием.

Г-н Бернар Жансуле, новый депутат от Корсики, давал в честь своего избрания великолепный вечер — муниципальные гвардейцы у входа, весь особняк иллюминован, две тысячи приглашений разосланы высшему обществу Парижа.

Благодаря моим прекрасным манерам и звучному голосу, оцененным по достоинству председателем правления Земельного банка, я смог принять участие в этом пышном празднестве. В течение трех часов я стоял в передней среди цветов и драпировок, величественный, как и все полные люди, одетый в красную с золотом ливрею и впервые в моей жизни — в коротких штанах. Мой голос гремел, как пушечный выстрел, по всей анфиладе пяти гостиных каждый раз, когда я докладывал о новом госте, которого блистательный швейцар приветствовал, в свою очередь, звонким ударом булавы о каменные плиты.

Сколько любопытных наблюдений удалось мне сделать в этот вечер, сколько было острот и забавных шуток, которыми слуги обменивались по адресу проходивших гостей! Уж от виноделов Монбара я не услыхал бы столько занятного. Надо сказать, что досточтимый г-н Барро приказал сначала подать нам всем в буфетной, набитой до потолка замороженными напитками и всякими яствами, основательную закуску, обильно орошенную вином, которая привела каждого из нас в хорошее расположение духа, поддерживавшееся в течение всего вечера бокалами пунша и шампанского, хватаемыми на лету с проносимых мимо подносов.

Хозяева, однако, были, по-видимому, не так хорошо настроены, как мы. Уже в девять часов, заняв свой пост, я был поражен встревоженным, нервозным выражением лица Набоба, который прогуливался с г-ном де Жери по освещенным и еще пустым гостиным, оживленно беседуя и сильно жестикулируя.

— Я его убью, — говорил он. — Я его убью…

Де Жери пытался его успокоить, затем появилась хозяйка дома, и они заговорили о другом.

Великолепная женщина эта левантинка. Вдвое толще меня, она просто ослепительна в своей бриллиантовой диадеме, драгоценностях, отягощающих ее широкие белые плечи; спина у нее такая же круглая, как и грудь, стан затянут в зеленовато-золотую кирасу, спускающуюся длинными остриями вдоль туго накрахмаленной юбки. Ничего более внушительного, более богатого мне еще не доводилось видеть. Она была вроде красивого белого слона с башней на спине, — я о них читал в книгах о путешествиях. Когда она шла, тяжело опираясь на мебель, все тело ее тряслось, украшения звякали, словно железные. Вдобавок тонкий, пронзительный голосок и прекрасное багровое лицо, которое маленький негритенок беспрерывно овевал опахалом из белых перьев, широких, как павлиний хвост.