Им не желали зла, но были не прочь, чтобы они получили хороший урок.

Кюре — простодушный и недалекий человек — легко соглашался с чужим мнением и всегда прибегал к цитатам из священного писания или поучений отцов церкви, чтобы убедить самого себя в своих нестойких суждениях.

«Должно быть, прихожане правы», — думал он, поглаживая свой плохо выбритый подбородок.

Не следует испытывать долготерпение божие.

Но все-таки Луво были люди честные, а потому он решил не нарушать своего обыкновения и, исполняя пастырский долг, посетил их как пастырь.

Он застал мамашу Луво за кройкой штанишек для Виктора из старой матросской куртки Луво. — ведь мальчонка явился к ним голодранцем, а она, как хорошая хозяйка, терпеть не могла лохмотьев.

Она придвинула кюре скамейку, и он сразу же заговорил о Викторе, намекая на то, что при милостивой поддержке епископа может устроить Виктора в сиротский приют в Отене.

Мамаша Луво, которая всем без исключения говорила то, что думала, ответила решительно:

— Что ж говорить, господин кюре: малыш для нас обуза. Франсуа, когда привел его ко мне, лишний раз доказал, что он не орел. Но сердце у меня не камень, как и у моего старика, и если бы Виктора встретила я, мне тоже было бы его очень жаль, однако я оставила бы его там, где он был. Но раз мы его уже взяли, то не для того, чтобы от него отделаться, и если нам придется когда-нибудь терпеть из-за него нужду, то мы ни у кого милостыни не попросим.

В эту минуту вошел Виктор с Мимилем на руках.

Карапуз, как бы мстя за то, что его отняли от груди, упорно отказывался ходить.

У него прорезались зубы, и он всех кусал.

Пораженный этим зрелищем, кюре возложил руку на голову найденыша и торжественно произнес:

— Бог благословляет многодетные семьи.

И ушел, очень довольный собою, ибо весьма удачно сумел подобрать подходящее к случаю изречение.

Мамаша Луво не лгала, говоря, что Виктор стал теперь членом ее семьи.

Не переставая ворчать и все время угрожая, что отведет мальчика к полицейскому комиссару, «женщина с головой» привязалась к заморышу, ни на шаг не отходившему от ее юбки.

Когда Луво иной раз замечал, что она слишком много с ним возится, она неизменно отвечала:

— Не надо было брать.

Как только Виктору исполнилось семь лет, она послала его с Кларой в школу.

И уж, конечно, он всегда носил и книги и кораинку с завтраком.

Он храбро дрался с прожорливыми, беззастенчивыми морванскими ребятишками, спасая завтрак.

Но и в учении он проявлял не меньше рвения, чем в драках, и, несмотря на то, что школу он посещал только зимою, когда прекращалась навигация, он знал больше, чем крестьянские ребятишки, шумливые и такие же неуклюжие, как их деревянные башмаки, хотя эти ребятишки круглый год зевали над своими букварями.

Виктор и Клара возвращались из школы лесом.

Им нравилось смотреть, как дровосеки валят деревья.

Так как Виктор был легок и отличался ловкостью, его заставляли влезать на вершины сосен и привязывать веревку, с помощью которой дерево валили на землю. По мере того как он подымался, он казался все меньше, а когда он добирался до самой верхушки, то Клара пугалась.

А храбрец нарочно раскачивался, желая ее подразнить.

Иной раз они навещали Можандра на лесном складе.

Плотник был худой и сухой, как щепка.

Он жил один за деревней, в самом лесу.

Друзей у него не было.

Замкнутость и неразговорчивость этого чужака, пришельца из провинции Ньевр, поселившегося на отлете, долгое время возбуждали любопытство деревенских жителей.

Вот уже шесть лет в любую погоду работает он не покладая рук, словно его заставляет крайняя нужда. А ведь ни для кого не секрет, что у него водятся деньжонки и что он заключает крупные сделки и часто приходит к нотариусу в Корбиньн посоветоваться, куда поместить сбережения.

Когда-то он сообщил кюре, что он вдов.

И это все, что о нем было известно.

Завидев детей, Можандр откладывал пилу и прерывал работу, чтобы поболтать с ними.

Он очень полюбил Виктора и научил его вырезывать ножом лодочки из обрубков.

Как-то раз он сказал ему:

— Ты напоминаешь мне сына, которого я потерял.

Но тут же, как бы испугавшись, что сказал лишнее, поспешно добавил:

— О, это было давно, очень давно!

В другой раз он сказал папаше Луво:

__ Если Виктор когда-нибудь тебе надоест, отдай его мне. У меня нет наследников, я не остановлюсь перед расходами и пошлю его в город, в коллеж. Он выдержит экзамены, поступит в Лесной институт.

Но Франсуа все еще находился под впечатлением своего благородного поступка. Он отказался, и Можандр стал терпеливо ждать того времени, когда постепенное увеличение семейства Луво или денежные затруднения отобьют у судовщика охоту к усыновлению чужих детей.

Судьба как бы пошла навстречу его желаниям.

В самом деле, можно было подумать, что вместе с Виктором на борту «Прекрасной нивернезки» поселилось несчастье.

Все пошло кувырком.

Лес продавался туго.

Перед каждой разгрузкой Экипаж умудрялся нанести себе новое увечье.

И наконец перед самым отплытием слегла мамаша Луво.

От визга ребятишек Франсуа потерял голову.

Он не отличал бульона от лекарств и так раздражал больную своими промахами, что в конце концов решил отказаться от ухода за нею, предоставив это Виктору.

Впервые в жизни судовщику пришлось самому покупать лес.

Как ни окручивал он деревья веревками, как ни снимал раз тридцать подряд одну и ту же мерку, он неизменно ошибался в подсчетах. Помните его знаменитые подсчеты?

— Я умножаю…. умножаю…

Мамаша Луво — вот кто умел это делать!

Кое-как произвел он приемку леса и, крайне озабоченный, отправился в Париж. Там он наскочил на мошенника, который воспользовался случаем и обманул его.

С тяжелым сердцем вернулся он на баржу, сел к больной жене на край постели и сказал с отчаянием в голосе:

— Бедная моя женушка! Пожалуйста, выздоравливай скорее, не то мы погибли.

Мамаша Луво медленно поправлялась. Она боролась с неудачами и делала все возможное, чтобы свести концы с концами.

Если бы у них были деньги на покупку новой баржи, они сумели бы поправить дела, но болевнь поглотила все сбережения, а доход целиком уходил на то, чтобы затыкать дыры «Прекрасной нивернеэки», которая отказывалась служить.

Виктор стал теперь для них тяжелой обузой.

Это был уже не четырехлетний младенец, которого одевали в матросскую куртку и которого ничего не стоило прокормить.

Теперь ему исполнилось двенадцать лет. Ел он не меньше взрослого, но был все такой же худой и нервный, так что пока никто и речи не заводил о том, чтобы дать ему в руки багор, когда Экипаж выбывал из строя.

Дела шли все хуже и хуже. В последнюю поездку они едва добрались до Кламсн.

«Прекрасная нивернезка» протекала то тут, то там — заплаты не помогали. Следовало обшить ее заново, а еще лучше — просто продать на слом и купить новую.

Как-то мартовским вечером, накануне отплытия в Париж, когда расстроенный Луво, рассчитавшись за лес стал прощаться с Можандром, тот пригласил его к себе распить бутылочку вина.

— Мне нужно с тобой поговорить, Франсуа.

Они вошли в дом.

Можандр налил стаканы, и они уселись друг против друга.

— Я, Луво, не всегда жил так одиноко, как сейчас. Когда-то у меня все было, жить бы мне да радоваться: были у меня и деньги и хорошая жена. Все я потерял. По своей вине.

Можандр замолчал, готовое вырваться у него признание застряло в горле.

— Я никогда не был злым человеком, Франсуа. Но у меня была одна пагубная страсть.

— У тебя?

— Я и сейчас от нее еще не освободился. Больше всего на свете я люблю деньги. Это и было причиной всех моих несчастий.

— Что же с тобой, бедняга, случилось?

— Сейчас я тебе расскажу. Вскоре после свадьбы у нас родился ребенок, и мне пришло в голову послать жену в Париж и устроить ее там кормилицей. Это приносит большой доход, а если муж человек толковый, он и сам управится с хозяйством.