— Ужасный пост, — шепотом сказал мне инспектор. — Приходится каждые два года сменять здешних таможенников. Их изнуряет болотная лихорадка…

Однако надо было раздобыть врача. Врач был только в Сартене, то есть в шести — восьми милях оттуда. Как быть? Матросы выбились из сил; послать кого-либо из детей нельзя, — уж очень далеко. Тогда женщина, выглянув за дверь, крикнула:

— Чекко!.. Чекко!

В дом вошел рослый, складный малый, типичный браконьер, или бандитто, в коричневом войлочном колпаке и в пелоне из козьей шерсти. Когда мы причалили, я уже заметил его: он сидел на пороге, с красной трубкой в зубах и ружьем между колен. Но при нашем приближении он почему-то скрылся. Может быть, он думал, что у нас на борту жандармы. Когда он вошел, жена таможенника слегка покраснела.

— Это мой двоюродный брат… — сказала она. — Можете быть спокойны, он в зарослях не заплутается.

Затем она поговорила с ним шепотом, указав на больного. Мужчина поклонился, не сказав ни слова. Выйдя за порог, он свистнул собаку и ушел с ружьем на плече, прыгая с камня на камень.

А дети, испуганные присутствием инспектора, быстро справлялись с обедом, состоявшим из каштанов и брумо (творога). И, как всегда, запивали обед водой, неизменной водой. А ведь глоток вина был бы не вреден этим малышам. Эх, нужда горькая! Наконец мать пошла их укладывать. Отец засветил фонарь и отправился осматривать берег, а мы уселись у огня, около больного, метавшегося на своей убогой постели, словно он был еще в открытом море, словно его качали волны. Чтоб немного облегчить его страдания, мы грели камни и кирпичи и клали их ему под бок. Раз-другой, когда я подходил к его кровати, больной узнал меня и в знак благодарности с трудом протянул мне руку, широкую, заскорузлую руку, горячую, как те кирпичи, что мы грели на огне…

Печальная ночь! На дворе в сгустившемся мраке разбушевалась непогода — шум, грохот, пенящиеся волны, борьба скал и воды. Порой ветер с моря прорывался в бухту и охватывал наш дом. Это чувствовалось по внезапной вспышке пламени, вдруг озарявшего лица матросов, собравшихся возле печки и глядевших на огонь с тем спокойствием, которое дает привычка к безбрежным просторам и однообразным горизонтам. Время от времени Паломбо тихо стонал. Тогда взоры всех обращались к темному углу, где умирал их несчастный товарищ, вдали от родных, без помощи. Сердце сжималось, слышались тяжелые вздохи. Вот и все, что могло исторгнуть у этих тружеников моря, терпеливых и кротких, сознание их горькой доли. Ни возмущения, ни стачек. Только вздох!.. Впрочем, я ошибаюсь. Проходя мимо меня, чтобы подбросить хворосту в огонь, один из них сказал мне упавшим голосом:

— Сами видите, сударь: наше дело нелегкое!..

КЮКЮНЬЯНСКИЙ КЮРЕ

Каждый год на Сретение провансальские поэты выпускают в Авиньоне веселую книжку с красивыми стихами и очаровательными сказками. Только что я получил книжку этого года и нашел в ней прелестное фабльо[84]; чуточку сократив, я попытаюсь вам его перевести… Ну, парижане, приготовьтесь. На этот раз вас угостят изысканным провансальским блюдом…

Аббат Мартен был кюре… в Кюкюньяне.

Он был мягок, как хлеб, чист, как золото, и любил отеческой любовью своих кюкюньянцев. Для него Кюкюньян был бы земным раем, если бы кюкюньянцы радовали его немножко больше. Но увы! Пауки плели паутину в исповедальне, а в светлое христово воскресенье облатки лежали нетронутыми на дне дароносицы. Добрый пастырь исстрадался душой и молил бога смилостивиться и не дать ему умереть, не собрав в лоно церкви свою разбредшуюся паству.

И вы сейчас убедитесь, что бог внял его мольбам.

Однажды, в воскресный день, после чтения евангелия, аббат Мартен взошел на кафедру.

— Братие! — сказал он. — Хотите верьте, хотите нет: прошлой ночью я, недостойный грешник, очутился у врат рая.

Я постучался, и апостол Петр отворил мне!

— Ах, это вы, мой милый господин Мартен? — сказал он. — Каким ветром?.. Чем могу быть полезен?

— Святой апостол Петр! Вы ведаете гроссбухом и ключами. Не скажете ли, если только не сочтете это праздным любопытством, сколько кюкюньянцев у вас в раю?

— Я ни в чем не могу вам отказать, господин Мартен. Присядьте, давайте вместе разберемся.

Апостол Петр взял свой гроссбух, открыл его, надел очки.

— Проверим… Стало быть, кюкюньянцы. Кю… кю… Кюкюньян. Так, нашел… Господин Мартен, голубчик! Страница-то чистая! Ни души… У нас кюкюньянцев не больше, чем рыбьих костей в индюшке.

— Как! Здесь нет ни одного кюкюньянца? Ни одного? Не может быть! Поглядите как следует…

— Ни одного, праведник божий. Поглядите сами, если думаете, что я шучу.

— Ах, я несчастный!

Я затрясся и, сложив руки, взмолился о пощаде. Тогда апостол Петр сказал:

— Поверьте мне, господин Мартен: не стоит так близко принимать это к сердцу, а то как бы с вами удар не приключился. В конце концов вы тут ни при чем. Видите ли, я уверен, что ваши кюкюньянцы постятся положенные сорок дней в чистилище.

— Смилуйтесь, святой Петр! Дайте мне возможность хоть повидать и утешить их.

— Пожалуйста, голубчик… Вот, обуйте поскорей эти сандалии, — дорога туда неважная… Вот так… Теперь ступайте прямо, куда глаза глядят. Видите там, вдали, за углом? Там серебряная дверь, вся усеянная черными крестами… По правую руку… Постучитесь, вам отворят… Прощайте! Будьте здоровы и не унывайте.

Уж я шел, шел!.. Ну и дорога! Только вспомнишь, мурашки по коже бегают. Узенькая тропка, вся в колючках, усеянная сверкающими карбункулами и шипящими змеями, привела меня как раз к серебряной двери.

— Тук! Тук!

— Кто стучится? — спросил голос хриплый и скорбный.

— Кюре из Кюкюньяна!

— Откуда?

— Из Кюкюньяна.

— А!.. Войдите.

Я вошел. Прекрасный ангел с черными, как ночь, крыльями, в сияющих, как день, ризах, с бриллиантовым ключом на поясе, писал, скрипя пером, в большой книге, еще объемистей, чем у апостола Петра…

— Что же вам надобно и чего вы просите? — спросил ангел.

— Светлый ангел господень! Не сочтите это за праздное любопытство, — я хочу знать, есть ли у вас кюкюньянцы.

— Кто?

— Кюкюньянцы, жители Кюкюньяна… Я, видите ли, их пастырь.

— Ага, аббат Мартен! Не так ли?

— К вашим услугам, господин ангел.

— Значит, вы говорите, Кюкюньян…

Ангел открыл и начал перелистывать свой гроссбух, слюня палец, чтобы легче было листать…

— Кюкюньян, — сказал он и глубоко вздохнул. — Господин Мартен! У нас в чистилище нет никого из Кюкюньяна.

— Иисусе Христе! Дева Мария! Святой Иосиф! В чистилище нет никого из Кюкюньяна! Господи боже мой! Да где же они?

— Э, праведник божий, они в раю! Где же, черт возьми, им еще быть?

— Да я только что оттуда, из рая-то!

— Оттуда?.. Так в чем же дело?

— В чем дело? Их там нет!.. О пречистая матерь!..

— Что делать, господин кюре! Раз их нет ни в раю, ни в чистилище, больше им негде быть, как…

— Матерь божия! Иисусе, сыне Давидове! Ай-ай-ай! Да статочное ли это дело?.. Уж не солгал ли мне апостол Петр?.. Но ведь петух еще не пропел!..[85] Ах мы, несчастные! Как же мне идти в рай, раз моих кюкюньянцев там нет?

— Послушайте, бедный господин Мартен: раз вы во что бы то ни стало хотите сами во всем убедиться и собственными глазами посмотреть, в чем тут дело, вот вам тропинка, бегите по ней бегом, если только вы умеете бегать. Налево вам встретятся широкие ворота. Там вы все точно узнаете. Да поможет вам бог!

И ангел закрыл дверь.

То была длинная тропа, вся вымощенная раскаленными угольями. Я шатался, как пьяный, спотыкался на каждом шагу, весь взмок, из всех пор у меня выступил пот, в горле пересохло от жажды… Но благодаря сандалиям, которые одолжил мне добрый апостол Петр, я не спалил себе ног.

Когда я, ковыляя и спотыкаясь, дошел наконец до цели, я увидел по левую руку дверь… Нет, не дверь, а ворота, широкие ворота, распахнутые настежь, как пасть огромной печи. О чада, какая картина! Тут никто не осведомился, как меня зовут. Тут не было никаких списков. Туда, братие, народ валом валит в широко открытую дверь, как вы валите по воскресеньям в кабак.