— Ну, конечно!

— У нас остается еще десять франков. Считаю семь франков прачке… Так жаль, что у меня нет свободного времени, а то я сам ходил бы на реку. Остается три франка, которые я распределяю следующим образом: на мои завтраки — тридцать су… Ты, конечно, понимаешь, что, получая хороший обед у маркиза, я не нуждаюсь в таком питательном завтраке, как ты. Последние тридцать су пойдут на разные мелочи, на табак, марки и другие непредвиденные расходы. Все это, в общем, со-гавит как раз наши шестьдесят франков… Ну, что ты скажешь? Хорошо рассчитано?..

И Жак в порыве восторга начинает прыгать по комнате, потом вдруг останавливается, и лицо его снова принимает озабоченное выражение.

— Вот тебе на!.. Опять надо все переделывать… Я забыл одну вещь…

— Что такое??.

— А свечи!.. Как ты будешь вечером работать без свечки! Это совершенно необходимый расход, который составит не меньше пяти франков в месяц… откуда бы нам их раздобыть…. Деньги, предназначенные на восстановление домашнего очага, священны, и ни под каким предлогом… А!.. Нашел!.. Ведь скоро уже март, а с ним весна, солнце, тепло…

— Ну и что же, Жак?

— А то, Даниэль, что когда тепло, то уголь уже больше не нужен. А потому эти пять франков, которые мы оставили на уголь, мы возьмем на свечи, и вопрос будет решен… Я положительно рожден быть министром финансов!.. Что ты на это скажешь? На этот раз наш бюджет установлен, кажется, твердо. Мы ничего не забыли… Конечно, остается еще открытым вопрос о платье и обуви, но вот что я сделаю… Я свободен ежедневно с восьми вечера и поищу себе место бухгалтера в каком-нибудь небольшом магазине. Я уверен, что мой друг Пьерот найдет мне подходящее место.

— Скажи, Жак, значит, ты очень дружен с Пьеротом? Часто у него бываешь?

— Да, очень часто. По вечерам там музицируют.

— Вот как! Разве Пьерот музыкант? — Не он, нет; его дочь.

Его дочь!?! Так у него есть дочь? Ага, Жак… Что же, она хорошенькая, эта мадемуазель Пьерот?

— Нельзя задавать сразу столько вопросов, мой маленький Даниэль. Я отвечу тебе как-нибудь в другой раз. А теперь поздно, пора спать.

И, чтобы скрыть смущение, вызванное моими вопросами, Жак принимается оправлять постель с аккуратностью старой девы.

Это железная односпальная кровать, совершенно такая же, как та, на которой мы спали вдвоем в Лионе на улице Лантерн.

— А помнишь, Жак, нашу кроватку на улице Лантерн? Помнишь, как мы, ложась спать, потихоньку читали романы, и отец громко кричал нам из своей комнаты: «Сейчас же погасите свет! А то я встану!»

Жак помнит это и еще многое другое… Мы переходим от воспоминаний к воспоминанию, и бьет уже полночь, а мы еще и не думаем о сне.

— Ну, довольно! Спокойной ночи! — говорит Жак решительно.

Но через пять минут я слышу, как он задыхается от смеха под своим одеялом..

— Чему ты, Жак?

— Я вспомнил аббата Мику… помнишь, аббата Мику из церковной школы.

— Ну ещё бы!

И мы снова смеемся, смеемся… и болтаем, болтаем без конца… На этот раз я оказываюсь разумнее брата:

— Пора спать! — говорю я.

А минуту спустя опять начинаю как ни в чем не бывало:

— А Рыжик, Жак! Там, на фабрике… Помнишь ты его…

И опять новые взрывы смеха, и опять бесконечная болтовня…..

Вдруг раздается сильный удар кулаком в перегородку, как раз в том месте, где стоит наша кровать. Мы так и замерли.

— Это «Белая кукушка»… — шепчет мне на ухо Жак.

— Белая кукушка?! Что это такое?

— Тсс!.. Не так громко. Белая кукушка — наша соседка… Она, конечно, сердится, что мы мешаем ей спать.

— Но какое у этой соседки странное имя, Жак… Белая кукушка!.. Она молодая?

— Об этом будешь судить сам, дорогой мой… Ты, конечно, с ней встретишься как-нибудь на нашей лестнице. А теперь скорее спать!.. Иначе Белая кукушка опять рассердится.

С этими словами Жак гасит свечку, и господин Даниэль Эйсет (член Французской академии) засыпает, положив голову на плечо своего брата, как в те времена, когда ему было десять лет.

Глава V

БЕЛАЯ КУКУШКА И ДАМА ИЗ БЕЛЬЭТАЖА

На площади Сен-Жермен де Пре, у церкви, налево, под самой крышей виднеется маленькое окно, которое всякий раз, когда я на него смотрю, заставляет сжиматься мое сердце. Это окно нашей бывшей комнаты, и до сих пор еще, когда я прохожу мимо него, мне кажется, что прежний Даниэль все еще сидит там, наверху, за придвинутым к окну столиком и с улыбкой сожаления смотрит на идущего по улице теперешнего Даниэля, печального и уже сгорбленного.

О, старая сен-жерменская башня, сколько воспоминаний о чудных минутах, проведенных мною там, наверху, где я жил с моим мамой Жаком, пробуждает во мне теперь бой твоих часов!.. Что, если бы вы могли прозвонить мне еще несколько таких же часов — часов бодрости и молодости! Я был так счастлив в то время. Я работал с таким увлечением!..

Мы вставали вместе с солнцем. Жак тотчас же принимался хозяйничать. Он ходил за водой, подметал комнату, приводил в порядок мой стол. Я не имел права ни к чему прикасаться. Если я спрашивал его:

— Жак, не помочь ли тебе? Он только смеялся.

— И думать не смей, Даниэль!.. А Дама из бельэтажа!??

Этим намеком он зажимал мне рот.

Дело в том, что в первые дни нашей совместной жизни на мне лежала обязанность ходить вниз во двор за водой. В другое время дня я не решился бы на это, но утром весь дом еще спал, и мое тщеславие было в безопасности. Я не боялся, что кто-нибудь встретит меня на лестнице с кувшином в руках. Я отправлялся за водой прямо с постели, полуодетый. В этот час двор был безлюден. Иногда только конюх в красном казакине чистил там сбрую у колодца. Это был кучер Дамы из бельэтажа, очень элегантной молодой креолки, которой в доме все очень интересовались. Присутствия этого человека было достаточно, чтобы смутить меня; мне делалось стыдно, я спешил накачать воду и возвращался домой с кувшином, наполненным только до половины. Очутившись наверху, я, сам над собой смеялся, но это не мешало мне на следующий же день чувствовать такое же смущение, стоило только показаться во дворе красному казакину… И вот однажды, когда мне посчастливилось избежать с ним встречи и я весело возвращался домой с доверху наполненным кувшином, я очутился лицом к лицу с дамой, спускавшейся с лестницы. Это была Дама из бельэтажа….

Стройная, гордая, с опущенными на книгу глазами, она шла медленно, окутанная, точно облаком, легкими шелковистыми тканями. С первого взгляда она показалась мне красивой, но несколько бледной, и особенно запечатлелся в моей памяти маленький белый шрам в уголке рта, под губой. Проходя мимо меня, дама подняла глаза. Я стоял прислонившись к стене, с кувшином в руках, красный от смущения. Подумайте, быть застигнутым вот так врасплох… Непричесанный, мокрый, с раскрытым воротом рубашки — настоящий водонос…

Какое унижение! Мне хотелось провалиться сквозь землю… Дама посмотрела на меня милостивым взглядом королевы и, слегка улыбнувшись, прошла мимо. Я пришел к себе разозленный и рассказал об этом случае Жаку. Он очень смеялся над моим тщеславием, но на другой день, ни слова не говоря, взял кувшин и отправился за водой. С тех пор он делал это каждое утро, и, несмотря на угрызение совести, я не противился: я слишком боялся опять встретить Даму из бельэтажа.

Покончив с хозяйством, Жак уходил к своему маркизу, и я не видел его до самого вечера. Я проводил все дни наедине с моей Музой. Сидя у открытого окна, за моим рабочим столиком, я с утра до вечера нанизывал свои рифмы. Время от времени воробей прилетал пить из желоба у моего окошка. Он бросал на меня дерзкий взгляд и спешил сообщить другим воробьям, чем я занимаюсь; я слышал стук их маленьких лапок по черепицам… Несколько раз в день меня навещали также сен-жерменские колокола. Я очень любил их посещения. Они с шумом врывались в открытое окно и наполняли комнату музыкой. То это был веселый быстрый перезвон, то мрачные, полные скорби звуки, падавшие медленно, один за другим, как слезы. Потом меня навещали angelus'ы. В полдень это был архангел в солнечных одеждах; он являлся ко мне весь залитый сверкающим светом; вечерний angelus — печальный серафим, спускался ко мне в потоке лунного света, и воздух в комнате становился влажным, когда он встряхивал своими большими крыльями…