Молчаливый, сухой, необщительный, весь ушедший в науку, Холмер быстро сделал карьеру. В тридцать пять лет он был уже профессором, имел научные труды и даже учеников.
Грянула мировая война, и хотя Соединенные Штаты вступили в нее лишь в декабре 1941 года, все ожидали этого. Американские офицеры бесчисленных секретных и полу-секретных служб намного раньше наводнили многие страны Европы.
Холмер был принципиальным противником фашизма — врага демократии и свободы личности. Не задумываясь, он пошел добровольцем в армию. Прошел краткую специальную подготовку и, получив лейтенантский чин, был направлен в американский военный атташат в Швейцарию.
Холодный аналитический ум, редкое терпение и настойчивость позволили Холмеру стать великолепным дешифровщиком.
Тысячи тайных агентов обеих сторон буквально кишели в Швейцарии, стране, которую не пощадила бы война, если бы, как выразился много позже один советский журналист, «не нужно было создать заповедник для шпионов и беглых военных преступников и их капиталов».
Великолепные отели и курорты, дивные пейзажи, рестораны, красивые женщины, вся атмосфера благополучия и безопасности рядом с залитой кровью Европой заставляла острее чувствовать жизнь, легче идти на компромиссы со своими правилами и благими привычками.
Трезвенник Холмер теперь порой выпивал стаканчик-другой виски, начал курить, проводил иные вечера в веселой компании. Но работа была главным, с каждым днем ее становилось все больше.
Американские агенты в Европе сообщали о новых победах вермахта, о трудностях для союзников, всеми силами пытавшихся натравить Гитлера на СССР. Вступление Америки в войну ожидалось со дня на день. Но пока еще американские и немецкие офицеры и дипломаты посещали друг друга с официальными визитами и встречались на официальных приемах.
На одном из таких приемов внимание Холмера привлекла высокая женщина с голубыми чуть навыкате глазами.
Случайно эта Брунгильда из «Нибелунгов» оказалась с ним рядом. Холмер представился ей. Женщина стиснула его руку в крепком пожатии и сказала: «Рената. Я работаю в международном Красном кресте». Она улыбнулась тонкогубым ртом и добавила: «Я немка, но живу в Швейцарии с довоенных лет». Так началось их знакомство.
Отнюдь не красота ее или богатство форм покорили Холмера. Ему нравились спокойствие, уравновешенность, серьезность этой женщины, ее мягкость, доверчивость, а главное, ее нескрываемое восхищение им, граничившее с преклонением.
Они не спешили сблизиться. Холмер был не очень решителен, а Рената — сентиментальна, как все немки, и прогулки, даже молчаливые, лыжные вылазки в горы, вечера в загородных стилизованных харчевнях-шале доставляли ей величайшее наслаждение.
Сначала они встречались и в городе. Но как-то Холмера вызвал к себе офицер безопасности посольства и спросил:
— Эта женщина, немка, с которой вы встречаетесь, не внушает вам никаких подозрений? Ведь ыы вместе бываете в ресторанах, выпиваете. Она ночует у вас? Вы секретных документов, надеюсь, дома не храните?
Холмер вспыхнул.
— Если б я в чем-нибудь подозревал ее, то не встречался. Это раз. Дома она у меня не бывает, потому что не хочет, хотя я ее не раз приглашал. Это два. Документов секретных я у себя не храню. Это три. И четыре — сегодня же подам рапорт о переводе. Я не привык, чтоб мне не доверяли!
Инцидент еле уладили. Холмер был ценным работником, и его не хотели отпускать, да и «демократия» в американской армии была в те времена еще в почете, потому что армия состояла из одних добровольцев. Все же Холмер предпочитал теперь проводить время с Ренатой за городом.
В субботу они садились в ее маленькую машину и уезжали в горы. Проехав километров тридцать-сорок, машина останавливалась у какой-нибудь скрытой в лесу харчевни-отеля. Хозяин в охотничьей куртке, с трубкой в зубах, без подобострастия, но радушно встречал у входа и помогал внести вещи,
Они просили разные комнаты, что всегда немного удивляло хозяина, но в конце концов это было не его дело — так даже выгодней.
Комнаты пахли смолой, горьковатым дымом, горный воздух проникал сюда через распахнутые окна. Где-то далеко-далеко, в глубине долин, красными квадратиками были рассыпаны черепичные кровли деревень, тонкие шпили церквей золотились в лучах солнца. Горы вздымались с противоположной стороны долины, закрывая горизонт, величественные и могучие. Еле слышный звон колоколов поднимался из долины и, отраженный горами, могучим эхо влетал в окна гостиницы.
Вечер проводили в горах, а на следующее утро надевали на колеса машины цепи и ехали еще выше. Ехали полчаса-час и в каком-то месте въезжали в зиму. По сторонам шоссе вместо зеленых веселых лесов, где слышалось пение птиц, вместо лугов, благоухавших ароматом цветов, возникали плотной стеной ели. Они были толстыми от покрывавшего их снега, а верхушки под снежными шапками принимали причудливые формы коленопреклоненных женщин, каких-то странных животных или возносили к небу белые кресты макушек. Потом лес кончался, и они подъезжали к ярко раскрашенной лыжной станции: желтый дощатый дом, красная черепичная крыша, зеленые ставни. Несложный канатный подъемник доставляли их наверх, к голым, обвеваемым ветрами плато, где они надевали лыжи и неслись, петляя, по слаломной трассе навстречу ветру, сверкающим склонам, счастливые и влюбленные. А вечером в пахнущем пивом и вареным сыром зале наслаждались теплом камина, нехитрыми народными песнями и национальными блюдами.
Проспав ночь мертвым сном, ранним утром возвращались обратно в город.
В один из таких вечеров, когда Холмер уже лег в постель и погасил свет, в его дверь негромко постучали. Он мгновенно вскочил: Курьер? Срочный вызов? Война? Не спрашивая, открыл дверь. На пороге в плотном стеганом халате стояла Рената. Она спокойно вошла и заперла за собой дверь.
— К чему тратиться на две комнаты,— объясняла она позже,— когда двойная дешевле?
То, чего не могла сделать любовь, сделала экономия. Влюбленный Холмер все же был офицером спецслужбы и по природе человеком недоверчивым. Раза два, уезжая заправить машину или за газетами в соседнее село, он словно по забывчивости оставлял в номере бумажник, где между документами были оставлены почти незаметные, выдернутые им из своих же усов, волоски. Но каждый раз, вернувшись, он находил все в прежнем виде. Несколько раз заговаривал с Ренатой о своих служебных делах, останавливаясь на самом интересном, по его мнению, месте, однако Рената не только не задавала вопросов, она вообще в такие минуты вежливо скрывала зевоту.
Красивая, добрая, домовитая немка мечтала о семье, детях, уюте. Порой Холмер ловил себя на мысли, что она была бы идеальной подругой жизни солидному ученому, надежной спутницей, умеющей быть заботливой и не назойливой.
Ну что ж, вот кончится война, и можно будет подумать...
Время шло, и настал день, когда Холмер понял, что не может обойтись без Ренаты. Они сняли в окрестностях Женевы небольшую виллу и поселились вместе. Это была странная жизнь. Рано утром, встав с постели и выпив кофе, они спешили в город. Холмер отвозил Ренату в высокое белое здание на горе, над которым развевались два огромных флага — красный с белым крестом — национальный флаг Швейцарской конфедерации, и красно-крестный — флаг великой гуманной организации, которой Рената и тысячи ей подобных отдавали свои силы.
Простившись кратким поцелуем, Холмер ехал дальше на свою официальную квартиру, где ординарец вновь подавал ему кофе, где он брился и надевал военную форму. Кофе, бритье и переодевание должны были создавать впечатление, что Холмер живет на этой квартире.
Здесь имелся телефон, и ординарец должен был в случае важного звонка отвечать, что лейтенант ушел в кино, кафе, а если ночью, то — к врачу. Затем он перезванивал Холмеру на виллу, и тот сам вызывал звонившего, а иногда даже срочно ехал в консульство, что случалось теперь все чаще и чаще. Все это, разумеется, было секретом полишинеля, потому что ординарец ежедневно докладывал офицеру безопасности о времяпрепровождении Холмера, телефонные разговоры прослушивались американской контрразведкой, а за Холмером и Ренатой несколько раз выборочно следили по два-три дня. Постепенно интерес к ним пропал.