— А вот и они, — сказал он.

— Вы ошибаетесь, друг мой, — отвечал дон Мигель, — я ничего не слышал.

Охотник улыбнулся.

— Если бы вы провели, как я, — возразил охотник, — десять лет в пустыне, ваше ухо тоже привыкло бы к этим смутным звукам, к этим вздохам природы, которые для вас не имеют никакого смысла в настоящую минуту, но которые для меня все имеют значение и, так сказать, голос, и вы не сказали бы, что я ошибаюсь… Спросите вождя, и вы увидите, что он вам скажет то же.

— На холм взбираются два человека, — авторитетным тоном сказал Курумилла, — белый и индеец.

— Но каким образом можете вы определить эту разницу?

— Очень просто, — улыбаясь отвечал Валентин, — индеец обут в мокасины, которые касаются земли, не производя почти никакого шума, и, кроме того, он идет уверенно, как человек, привыкший ходить по пустыне, ставит ногу твердо; у белого же сапоги с высокими каблуками, которые стучат каждый раз, как он на них ступает, а прикрепленные к сапогам шпоры звенят все время не переставая, у него шаг неуверенный, и каждую секунду камень или комок земли вырывается у него из-под ноги. Человек, который ходит таким образом, привык ездить верхом и не умеет справляться со своими ногами. Прислушайтесь, теперь они входят в грот… Сейчас вы услышите сигнал.

В ту же минуту раздался троекратный лай койота через равные промежутки.

Валентин отвечал, повторив тот же самый сигнал.

— Ну что, ошибся я? — сказал он.

— Я просто не знаю, что и думать, друг мой, но больше всего меня удивляет то, что вы слышали приближение наших друзей еще задолго до того, как они появились.

— Стены этого грота — отличный проводник звука, — просто отвечал охотник, — в этом и заключается весь секрет.

— Черт возьми! — вырвалось невольное восклицание у дона Мигеля. — Вы, кажется, ничем не пренебрегаете.

— Если хочешь жить в пустыне, нельзя ничем пренебрегать, тут все имеет свое значение… Иногда от этого зависит даже спасение жизни.

В это время послышался шум шагов, все более и более приближавшихся, и вслед за тем появились два человека.

Один был Орлиное Перо, сашем корасов, а другой генерал Ибаньес.

Генерал Ибаньес был человеком лет тридцати четырех-тридцати пяти, высокого роста, стройным, с умным и интеллигентным лицом.

Манеры его были грациозны и благородны. Он дружески поздоровался с асиендадо и Валентином, пожал руку Курумилле и опустился у костра.

— Уф! — сказал он. — Я даже на ногах стоять не могу… Я только что проехал верхом такое громадное расстояние, что у меня буквально трещат все кости… Бедная лошадь совсем разбита; у меня тоже свело ноги, и я думал, что расправлю их, пока буду взбираться на гору, но тут оказалось еще хуже, и не будь со мной Орлиного Пера, который великодушно помогал мне в трудные минуты, я ни за что не добрался бы сюда… Эти индейцы взбираются на горы, как настоящие кошки, и мы, gente de razon[71], в этом отношении никуда не годимся в сравнении с ними.

— В конце концов вы все-таки добрались, друг мой, — сказал дон Мигель. — Слава Богу! Мне так хотелось повидаться с вами.

— Я тоже очень желал как можно скорее увидеться с вами, в особенности же после того, как узнал о предательстве Красного Кедра… Этот дурак Вуд так горячо и так убедительно рекомендовал мне его, что, несмотря на всю мою осторожность, я поддался на обман и еще немного и я, пожалуй, выдал бы ему все наши тайны… К несчастью, и того немногого, что я ему сказал, совершенно достаточно для того, чтобы нас расстреляли как заговорщиков.

— Не отчаивайтесь, друг мой. Судя по тому, что мне сегодня сказал Валентин, нам, может быть, еще и удастся разрушить козни мерзкого шпиона, выдавшего нас.

— Дай Бог! Но у меня не идет из головы, что Вуд непременно должен быть замешан во всей этой истории. Недаром я всегда с таким недоверием относился к этому американцу, холодному, как лед, кислому, как графин с лимонадом, и методичному, как старый квакер[72]. Чего хорошего можно ждать от людей, которые спят и видят захватить наши земли и которые, будучи не в состоянии отнять у нас все сразу, отнимают у нас землю кусками?

— Кто знает, мой друг, может быть, вы и правы. К несчастью, теперь уже слишком поздно, и сколько бы мы с вами ни горевали, этим дела не поправишь.

— Это правда. Но человек уж так создан, и если он сделает глупость, он всегда бывает очень рад, когда может найти козла отпущения, на которого мог бы свалить все те беззакония, в которых он сам себя обвиняет: в настоящую минуту я нахожусь в таком же точно положении.

— Не изображайте себя хуже, чем вы есть на самом деле, и что бы не случилось, будьте уверены, что я всегда сумею отдать вам должное в случае надобности, стать на вашу защиту перед всеми и против всех.

— Спасибо вам, дон Мигель… Мне очень приятно слышать то, что вы говорите, это примиряет меня с самим собой; мне даже необходимо было услышать это от вас, чтобы набраться немного храбрости и не дать окончательно сбить себя неожиданно поразившим нас ударом, грозящим навсегда разрушить наши планы в ту самую минуту, когда мы мечтали уже о возможности их осуществления.

— Э-э, господа, — перебил Валентин, — время не терпит, и поэтому займемся-ка лучше обсуждением вопроса, как нам поправить обрушившуюся на нас беду… Если позволите, я предложу на ваше рассмотрение проект, который, как мне кажется, имеет все шансы на успех и должен будет даже обернуть в нашу пользу предательство, жертвой которого вы сделались.

— Говорите, говорите, — вскричали дон Мигель и генерал, — мы вас слушаем!

Глава XVIII

ОТЕЦ СЕРАФИМ

Господа, — начал охотник, — вот что я вам предлагаю. Измена Красного Кедра, который выдал правительству тайну нашего заговора, делает ваше положение критическим, и выйти из него для вас очень и очень трудно… Вы находитесь между жизнью и смертью… Вам нужно или победить, или погибнуть. Порох сейчас вспыхнет, почва минирована под вашими ногами, взрыв неизбежен… Ну так что же, поднимите перчатку, которую вам бросает измена, и открыто признайте созданное вам изменой положение. Не ждите, пока на вас нападут, а начинайте борьбу сами… Не забывайте простонародную, но зато вполне справедливую поговорку: тот, кто бьет первым, бьет вдвое сильнее… Ваши враги испугаются вашей смелости, проявления которой они меньше всего ожидают теперь, потому что воображают себе, что держат в своих руках все нити заговора; это и погубит их, если вы будете действовать искусно и, в особенности, быстро. Все зависит от первого удара: он должен быть ужасен и должен парализовать их мужество, испугать их, иначе вы пропали.

— Все это верно, но у нас слишком мало времени на это, — заметил генерал Ибаньес.

— Времени всегда бывает довольно, когда им умеют пользоваться как следует, — решительно отвечал Валентин, — еще раз повторяю вам, вы должны предупредить ваших противников.

В эту минуту под сводами пещеры раздался шум шагов.

В зале, где находилось пятеро заговорщиков, моментально наступила тишина.

Все машинально взялись за ружья.

Шаги быстро приближались, и скоро у входа в залу показался человек.

При виде его присутствующие испустили крик радости и поднялись с почтительным возгласом: «Отец Серафим!».

Человек этот, улыбаясь, приблизился к находившимся в гроте людям, любезно поклонился им и легким и мелодичным голосом, звучный и быстрый темп которого шел прямо в душу, сказал:

— Садитесь, господа, пожалуйста. Мне будет очень неприятно, если я своим появлением обеспокоил вас. Позвольте мне только отдохнуть несколько минут возле вас.

Присутствующие поспешили дать ему место…

Отец Серафим был молодым человеком, не старше двадцати четырех лет, хотя перенесенные им труды и лишения, неизбежно сопряженные с принятым им на себя подвигом, оставили глубокие следы на его симпатичном лице с тонкими и правильными чертами; особенно привлекательны были его большие голубые задумчивые глаза, сиявшие кротостью и добротой.