— Шестерка червей, — проговорил он.

— Ага! — воскликнул дон Марсиаль. — Клянусь всем, что есть святого, мы должны выиграть: это масть сердца, масть любви. Тио-Лукас, я ставлю на эту карту сумму, равную той, которая лежит сейчас у вас на столе.

Банкир побледнел, колебался несколько мгновений, окружающие уставили в него свои жадные взоры.

— Ба-а! — проговорил он через минуту. — Невозможно, чтобы он выиграл. — И затем громко прибавил: — Хорошо, сеньор, я принимаю.

— Сосчитайте, сколько у вас есть.

— Не стоит, сеньор. Здесь девять тысяч четыреста пятьдесят унций золота [48].

Услышав такую чудовищную цифру, окружающие вскрикнули от изумления, алчные взгляды загорелись.

— А я думал, что вы богаче, — иронически заметил загадочный всадник. — Ну ладно, идет, играем на девять тысяч четыреста пятьдесят унций.

— На этот раз метать будете вы, сеньор?

— Нет, для меня не существует сомнения, вы должны проиграть. Но я, Тио-Лукас, хочу показать вам, что я выиграл вполне законно. Поэтому доставьте мне удовольствие, потрудитесь метать сами. Вы сами, таким образом, поможете себе разориться, — ядовито добавил он, — и вам не на кого будет пенять.

Окружающие дрожали от охватившего их волнения, они хлопали в ладоши, кривлялись, хохотали, спокойствие и самообладание незнакомца нравились им чрезвычайно. Толпа, привлеченная необыкновенной игрой, к этому времени увеличилась настолько, что запрудила всю улицу, и движение прекратилось.

Наконец воцарилось гробовое молчание, все с глубоким вниманием стали следить за счастливым или несчастным исходом этой беспримерной для того времени ставки.

Банкомет отер пот со своего багрового лба и дрожащей рукой взял первую карту. Несколько секунд он вертел ее между пальцами и заметно колебался.

— Да кладите же, — нетерпеливо воскликнул наконец Кукарес.

Тио-Лукас машинально опустил карту и отвернулся.

— Шестерка червей! — как безумный, высоким фальцетом закричал леперо.

Банкир испустил глубокий полный отчаяния стон.

— Я разорен, я нищий, — бормотал он.

— Я знаю это, — ответил всадник все так же невозмутимо. — Кукарес, отнеси этот стол и золото, что на нем, донье Аните. Я тебя буду ждать, ты знаешь где.

Леперо почтительно поклонился и с помощью четырех здоровых молодцов внес стол в дом доньи Аниты. Дон Марсиаль в это время уже мчался во весь опор в конце улицы. Тио-Лукас, очнувшись от тяжелого удара, с философским спокойствием крутил сигаретку и только повторял многочисленным любопытным, окружившим его и изо всех сил стремившимся утешить его:

— Да, я проиграл, это правда, но я проиграл на диво хорошему игроку и славным путем. Эх, дайте срок, и я верну все.

Затем, когда сигаретка была свернута, бедный разорившийся банкомет закурил ее и отошел спокойным шагом.

Толпу ничего больше не привлекало, и мало-помалу она разошлась.

Глава II

ДОН СИЛЬВА ДЕ ТОРРЕС

Гуаймас в описываемое время был городом совершенно новым. Он разрастался не по дням, а по часам, так как в него хлынул бурный поток переселенцев. Он выстраивался неправильными переулками, кривыми, без всякого плана, довольно скучными и монотонными. Надо заметить, что кроме нескольких зданий, вполне заслуживающих названия благоустроенных городских жилищ, все остальное представляло беспорядочные скопления мазанок самого жалкого вида и бесконечно грязных.

На Калле-де-ла-Мерсед, главной, а вернее, единственной улице города, стоял одноэтажный дом с террасой, с плоской крышей, украшенный по фасаду четырьмя колоннами. Он был оштукатурен и блестел на солнце ослепительной белизной.

Хозяин этого дома был одним из богатейших золотопромышленников Соноры, у него было до двенадцати разрабатывавшихся рудников. Кроме того, он занимался скотоводством на нескольких принадлежащих ему асиендах, каждая из которых была не меньше средней величины французского департамента.

Я уверен, что, если бы в один прекрасный день дон Сильва де Торрес пожелал продать все, у него оказалась бы не одна сотня миллионов, даже при не слишком высокой оценке его недвижимости.

Дон Сильва де Торрес всего лишь несколько месяцев тому назад поселился в Гуаймасе, куда он заглядывал прежде весьма редко и на очень короткое время.

На этот раз он явился не один, а со своей дочерью Анитой. Все население Гуаймаса было заинтересовано необычным образом жизни приезжего асиендадо, и ни один из горожан не мог пройти мимо его дома, не уставившись на него жадно-любопытным взглядом, как будто желая проникнуть сквозь стену и посмотреть, что там делается.

Замкнувшись в своем жилище, двери которого открывались только перед несколькими избранными, дон Сильва решительно не заботился о распускаемых о нем сплетнях. По-видимому, он был занят приведением в исполнение каких-то планов и из-за них перестал интересоваться чем-либо в мире.

Очень богатые мексиканцы, хотя и любят хвастаться своими богатствами, не имеют, однако, никакого понятия о комфорте в европейском смысле этого слова, они очень неряшливы. В своих вкусах они проявляют крайнюю грубость и эстетическое убожество.

Эти люди за всю свою жизнь так привыкают к суровому существованию в американских девственных лесах и прериях, проводя его в непрестанной борьбе с непостоянными, зачастую смертоносными климатическими условиями и ни на минуту не дающими успокоиться индейскими шайками, что в городах они чаще останавливаются на время с единственной целью как можно скорее прожечь только что нажитое золото и алмазы.

Внутреннее убранство жилищ богатых мексиканцев вполне подтверждает нашу мысль. В салоне кроме неизбежного европейского фортепиано, торчащего без нужды в углу, вся меблировка состоит обыкновенно из нескольких бутак — подобия восточных диванов, крайне неудобных, — и столов самой неуклюжей формы. По стенам обыкновенно развешаны раскрашенные гравюры, а сами стены выкрашены известкой.

Жилище дона Сильвы ничем не отличалось от других подобных. Лошади, например, отправляясь на водопой и возвращаясь в. конюшню, должны были проходить через гостиную, оставляя в ней весомые следы своего пребывания.

В тот момент, когда мы входим с читателем в дом дона Сильвы де. Торреса, в гостиной сидят двое, мужчина и женщина. Они разговаривают между собой, если только можно назвать: разговором редкое перекидывание двумя-тремя словами с долгими паузами.

Это были сам дон Сильва и дочь его Анита.

Скрещение испанской и индейской крови произвело на свет новый, чрезвычайно красивый тип.

Дон Сильва был человек лет пятидесяти, но на вид ему едва можно было бы дать сорок. Он был высок ростом, строен, В его осанке чувствовались самоуверенность, привычка не искать ни в чем помощи и опоры, во всем полагаться на свои силы. Взор его светился умом, черты лица были суровы, но отличались приветливостью. Он носил национальный мексиканский костюм, отличавшийся такой роскошью, какую, конечно, не мог позволить себе ни один из его соотечественников.

Анита полулежала на канапе. Ее полные неги глубокие темные глаза стыдливо оттенялись длинными бархатно-черными ресницами. Легкое простое платье мягкими складками облегало чудные, едва развившиеся формы ее молодого тела. Полные невыразимой прелести жесты выдавали в ней немного капризного, избалованного ребенка, но чудная улыбка ее коралловых губок была полна нежной ласки. Ей было всего восемнадцать лет. Горячее мексиканское солнце придало ее коже золотистый оттенок. Вся она, как благоуханный цветок, дышала девичьей чистотой и невинностью.

Как все мексиканки, она носила дома легкое шелковое платье, ребосо1 почти сползло с ее плеч. В черных с синим отливом густых волосах виднелись небрежно заткнутые жасмины, шиповник, сирень, которые наполняли комнату своим приторным ароматом. И как чудно шел этот аромат к этой редкой красоты девушке! Казалось, он говорил о той страстной, всепоглощающей любви, которую способен был зажечь в сердце юноши один ласковый взгляд ее пугливых, как у лани, черных очей. Анита, по-видимому, усиленно о чем-то думала. Брови ее по временам хмурились, изящная ножка нетерпеливо била о пол.