— О-о-а! — воскликнул Черный Олень с удивлением, которого он не мог скрыть вполне. — Каким образом попали они в селение?

— Они вошли на глазах у всех совершенно свободно. Они называют себя посланниками.

— Посланниками? А кто находится во главе их отряда?

— Голубая Лисица!

— Голубая Лисица — великий храбрец! Он опасный воин на поле сражения, рука его сняла много скальпов с моих сыновей и отняла у них много лошадей. Но присутствие его неприятно команчам. Чего хочет он?

— Войти в хижину совета и выполнить возложенное на него поручение.

— Хорошо! — сказал Черный Олень, бросив вопросительный взгляд на собрание вождей.

Те ответили на это утвердительным кивком головы.

Чистое Сердце поднялся с места.

— Мои белые братья и я, — сказал он, — не должны присутствовать при совещании, которое будет происходить здесь. Вожди позволят нам удалиться?

— Чистое Сердце — сын команчей, — ответил Черный Олень, — место его среди нас. Хотя он и молод летами, но его опытность и его мудрость велики. Но пусть желание его будет исполнено, белые охотники могут удалиться. Если вожди будут нуждаться в Чистом Сердце, они попросят его возвратиться.

Молодой человек церемонно поклонился и вышел в сопровождении охотников, которые, мы должны в том сознаться, были очень довольны тем, что могли прекратить заседание в хижине совета, потому что испытывали потребность отдохнуть из-за сильного утомления, вызванного длинным дневным переходом через почти непроходимую местность.

Глава VIII

ГОСТЕПРИИМСТВО

Мы уже сказали, что для охотников было приготовлено несколько хижин. Хотя хижины эти были выстроены точно так же, как и все индейские хижины, тем не менее они были достаточно удобны для людей, которые привыкли к жизни в прерии, презирают излишества больших городов и умеют довольствоваться лишь самым необходимым.

Покинув совет, Чистое Сердце отвел путешественников в две хижины, сообщавшихся друг с другом. Затем, сделав знак Транкилю следовать за ним, он предоставил остальным четырем охотникам разместиться кому как вздумается.

— Что касается вас, мой друг, — сказал он тигреро [15], — я надеюсь, что вы не окажетесь от гостеприимства, которое я могу оказать вам под своей скромной кровлей.

— Зачем вам стеснять себя из-за меня? — возразил на это канадец. — Я удовольствуюсь малым. Уверяю вас, что мне будет очень хорошо в обществе моих товарищей.

— Вы меня вовсе не стесните, мой друг, напротив, я чувствую искреннее удовольствие при мысли, что приму вас и дам вам место у своего очага.

— Если так, я не возражаю. Располагайте мной.

— Благодарю вас! Пойдемте.

Не обмениваясь более ни словом, они прошли площадь, находившуюся в центре селения, в то время почти безлюдную, так как уже давно настала ночь и большинство индейцев разбрелось по своим хижинам.

Из этих хижин раздавались пение и смех, свидетельствующие о том, что обитатели их хотя и заперлись у себя, но тем не менее не отошли еще ко сну.

Заметим вскользь, что многие путешественники, узнав индейцев лишь поверхностно, представляют их людьми угрюмыми и мрачными, говорящими мало и совсем не смеющимися. Это большое заблуждение. Напротив, краснокожие в большинстве случаев очень веселого нрава и любят рассказывать друг другу разные истории. Но с чужестранцами, языка которых они не знают и которые, в свою очередь, не знают языка индейцев, они очень сдержаны. Они говорят с ними только тогда, когда их вынуждает к этому необходимость, главным образом потому, что индейцы крайне подозрительны и больше всего на свете боятся дать кому-нибудь повод посмеяться над собой.

В течение нескольких минут путники шли мимо хижин, разбросанных там и здесь без всякого порядка. Наконец Чистое Сердце остановился перед хижиной, внешний вид которой очень удивил Транкиля, хотя удивить его чем-либо было не легко.

Хижина эта в ином месте могла бы показаться совершенно обыкновенной, но здесь, в индейском селении, она своим видом резко бросалась в глаза. Это был довольно большой домик, выстроенный в мексиканском стиле из смеси глины и соломы, оштукатуренный, отчего он казался ослепительно белым. Домик представлял из себя длинный четырехугольник, крыша его была плоской, как у всех мексиканских домов; он был окружен галереей. По обеим сторонам его входной двери было по три окна и — вещь неслыханная в такой отдаленной от всякой цивилизации местности — в этих окнах были рамы со стеклами.

На крыльце дома сидел худой человек лет пятидесяти в мексиканском костюме и курил сигаретку. Лицо этого человека, обрамленное волосами, в которых сильно просвечивала седина, было одним из тех лиц, которые говорят о многих перенесенных страданиях. Увидев этого человека, борзые, до тех пор не отстававшие от Чистого Сердца ни на шаг, бросились к нему с радостным лаем и стали, ласкаясь, прыгать возле него.

— А! — воскликнул старик и, поднявшись со своего места, почтительно поклонился охотникам. — Это вы, душа моя! Вы возвращаетесь очень поздно!

Эти слова были произнесены стариком тем почтительным тоном, который так приятно слышать из уст старого, верного слуги.

— Это правда, Эусебио, — ответил молодой человек, улыбаясь и пожимая руку старику, которого читатели, знакомые с романом «Арканзасские трапперы», без сомнения, узнали. — Я привел с собой друга.

— Добро пожаловать! — сказал Эусебио. — Мы постараемся по мере возможности принять его так, как он того заслуживает.

— О-о! Compadre [16], — весело воскликнул Транкиль, — я не стеснительный гость. Я не причиню вам большого беспокойства.

— Войдите, мой друг, — обратился к нему Чистое Сердце, — мне не хотелось бы заставлять мою мать дольше ждать меня.

— Сеньора очень беспокоится, когда вас подолгу не бывает дома.

— Доложите о нас, Эусебио, а мы последуем за вами.

Слуга повернулся, чтобы исполнить приказание, но собаки, бегая по дому как сумасшедшие, уже давно известили мать охотника о его возвращении, и она показалась на пороге в тот момент, когда охотники намеревались войти в дом.

В то время, о котором идет речь, мы видим сеньору Хесуситу Гарильяс уже не той молодой, хорошенькой и нежной женщиной, какой мы ее видели в повести «Арканзасские трапперы». С той поры прошло восемь лет, — целых долгих восемь лет, полных горя и беспокойства. Она все еще была хороша, это правда, но красота ее была опалена горячим дыханием несчастья. Лоб ее был бледен и черты приняли выражение горестной решимости, ярко изображенное кем-то из древних в чудной головке статуи «Меланхолия».

Когда она увидела своего сына, глаза ее сверкнули, но она больше ничем не выдала своей радости.

— Кабальеро, — сказала она мягким мелодичным голосом, обращаясь с улыбкой к канадцу, — войдите в скромное жилище, в котором вас уже давно с нетерпением ожидают. Хотя наш очаг невелик, у него мы всегда сохраняем место для друга.

— Сеньора, — ответил охотник, кланяясь, — ваше приветствие наполняет мое сердце радостью, я постараюсь быть достойным благосклонности, которую вы мне оказываете.

Охотники вошли в дом. Внутренний вид его вполне соответствовал внешнему. Висевшая на потолке люстра освещала довольно большую комнату, в которой единственной мебелью были несколько шкафов с полками, два низких дивана, стол и буфет. Все эти вещи были очень грубой работы. На выбеленных стенах висело несколько гравюр, которыми французы наводняют Старый и Новый Свет.

Одна из гравюр изображала Наполеона на Сен-Бернарде, другая — Итурбиде [17], мексиканского генерала, который был шесть месяцев императором и умер, как Мюрат [18], расстрелянный своими подданными. На третьей был изображен Господь Иисус Христос на кресте и, наконец, на четвертой — Скорбящая Божья Матерь. Перед двумя последними гравюрами висели лампады, горевшие днем и ночью.