— Вам очень легко удостовериться: посмотрите сами — пусты они, или нет.
— Здесь какие-то недоразумение; надо действительно удостовериться, не ошибся ли дон Корнелио, — сказал дон Мануэль, — мы еще успеем уехать; однако, гроза усиливается!
В самом деле молния сверкала ежеминутно, ветер неистово ревел, потрясая асиенду до самого основания.
В эту минуту в кабинет вбежал испуганный пеон.
— Сеньоры! — закричал он. — Лошади и мулы, запертые в конюшнях… исчезли, а также исчезли и сбруи!
— Этот человек рехнулся! — сказал дон Бальдомеро.
— Вы ошибаетесь, вовсе я не рехнулся, ваша милость! — возразил дрожащий от страха пеон.
— Но это немыслимо! — воскликнул дон Кристобаль.
— Это еще не все, ваша милость; когда забили тревогу, ваши солдаты не нашли своего оружия.
— Как! И оружие похищено?!
— Решительно все!
— Странно! — проговорил дон Бальдомеро, — что тут такое делается?
— Между нами есть изменники! — воскликнул дон Кристобаль.
— Мы окружены невидимыми врагами!
— Измена! Измена! — закричали все присутствующие. И все машинально, в каком-то суеверном страхе, подошли к дону Кристобалю, стоящему перед столом.
— Полноте, сеньоры, — сказал он с презрительной улыбкой, — право, можно подумать, что вы боитесь! Что это значит?
— Это значит то, — ответил ледяной голос из самого темного угла кабинета. — Это значит, дон Мануэль де Линарес, что небо устало от ваших преступлений, и что побил час вашего суда!
— Кто смеет разговаривать так со мной? — воскликнул дон Мануэль дрожащим голосом, схватывая пистолет и прицеливаясь по направлению послышавшегося голоса.
Тогда из тени медленно вышли несколько человек, друг за другом, дошли до середины комнаты и здесь остановились.
Платеадос в ужасе следили за ними, с расширенными от страха глазами, не смея пошевелиться.
Человек, шедший во главе этой свиты, был в плаще и шляпе, поля которой не давали разглядеть его лица; его спутники остановились сзади него.
— Кто вы такие? Что вам от меня нужно? — спросил дон Мануэль дрожащим голосом. — Говорите сейчас же, или я стреляю!
— Попробуй, — холодно ответил незнакомец, — один раз тебе это не удалось, не думаю, чтобы и теперь тебе посчастливилось!
— Берегись! Дьявол, призрак, кто бы ты ни был — последний раз: отвечай, или я стреляю!
— Говорю тебе, попробуй! — вторично повторил незнакомец презрительно.
— Хорошо же! — воскликнул дон Мануэль, — пеняй же на самого себя! — С этими словами он прицелился и выстрелил. Незнакомец остался невредим.
Обезумевшие от страха платеадос столпились вместе. Дон Мануэль точно окаменел; его пальцы судорожно сжимали еще дымящийся пистолет, а глаза бессмысленно вперились в незнакомца, как будто у птицы, загипнотизированной змеей.
— А теперь, убийца, — сказал последний ледяным голосом, — посмотри-ка на меня хорошенько! Что, узнаешь меня?
Быстрым движением он сбросил с себя плащ и шляпу, его спутники сделали несколько шагов вперед, так что свет упал прямо на них.
— Дон Порфирио Сандос! — воскликнул дон Мануэль скрежеща зубами, — А, сатана! Чего ты от меня хочешь?
— Судить тебя! — спокойно отвечал тот.
— Погоди, я еще не в твоих руках — оружие пока еще со мной!
Он опять поднял свой пистолет, но тотчас же выпустил его и, спрятав голову в руки, в изнеможении опустился в кресло.
Дон Порфирио презрительно пожал плечами и, обратившись к одному из своих спутников, проговорил, указывая на платеадос.
— Капитан дон Диего, захватите этих мерзавцев. Это — сальтеадоры, бандиты, совершившие массу преступлений. Заочным решением суда они проговорены к смерти. Повесьте их всех на стенных зубцах асиенды, оставьте только двоих! — указал он на дона Мануэля и дона Бальдомеро.
Капитан поднял шляпу, — и солдаты схватили платеадос, которые даже не сопротивлялись.
Дон Порфирио, казалось, на минуту забыл о двух главных преступниках; он скрестил руки на груди и глубоко задумался.
Его товарищи смотрели на него с удивлением и беспокойством, не смея заговорить, хотя это были близкие друзья его: дон Торрибио де Ньеблас, дон Руис Торрильяс, Твердая Рука, Кастор и Пепе Ортис — все люди, усердно помогавшие ему в этой беспощадной борьбе.
Дон Мануэль и дон Бальдомеро, казалось, превратились в статуи; только их глаза, вращавшиеся в орбитах, показывали, что они живы.
Настала минута торжественного молчания. На дворе дождь лил, как из ведра; молния сверкала почти безостановочно, сопровождаемая страшными ударами грома; ветер свистел с яростью.
Вдруг со двора асиенды раздался сильный выстрел, заглушивший на секунду шум бури; окна асиенды задрожали.
Дон Порфирио поднял голову и устремил грозный взгляд на вождей платеадос.
— Суд произведен над второстепенными преступниками, — сказал он глухим голосом, — наш долг исполнен. А этих тварей предоставим судить тому, кто один имеет право на это!
Охотники посторонились и стали около стены кабинета, направо и налево.
Дон Порфирио хлопнул два раза руками. По этому сигналу вдруг раздвинулась стена кабинета, открыв громадную залу, ярко освещенную и наполненную многочисленной толпой, часть которой выступила в кабинет и молча разместилась по сторонам комнаты. Зрелище, представившееся изумленным глазам платеадос, заставило бы их содрогнутся от ужаса, но у них сделался такой упадок сил, что они не могли дать себе отчета в том, что происходило перед ними.
В нескольких шагах от стола кабинета поставили на тумбу серебряную курильницу, в которой горел слабый огонь, испуская сильный аромат своим синеватым пламенем.
Эта драгоценная курильница была та самая, которую Монтесума перед смертью передал своему родственнику Мистли Гуайтимотцину и которая заключала в себе священный огонь.
За тумбой неподвижно стояли пять стариков с длинными седыми бородами, падающими на грудь; немного впереди — два вооруженных воина, оба краснокожие индейцы, держали: один — тотем, или национальное знамя, а другой — кальюмет, трубку мира, которая никогда не должна была касаться земли.
В глубине залы, облокотившись на свои ружья, выстроились сорок солдат, все храбрые воины.
Левее, около огня, поместились двадцать индейских сашемов; во главе их находился Ястреб.
Наконец, в центре возвышалась на трех ступенях огромная эстрада, вся покрытая дорогими мехами.
На этой эстраде стояло высокое кресло с гербами, на котором восседал человек в костюме мексиканских касиков, неслыханной роскоши.
Ему можно было дать пятьдесят четыре, самое большее — пятьдесят шесть лет. Длинные русые волосы с проседью падали ему на плечи. На открытом лбу виднелись глубокие морщины, глаза были полны жизни, лицо — замечательно правильного очертания, но необыкновенно бледное — носило отпечаток грусти. Горькая улыбка, скользившая по его губам, придавала ему выражение величественности и непреклонной воли.
Твердая Рука, дон Порфирио Сандос и другие отличившиеся воины, окружили у подножия эстрады эту таинственную личность.
Дон Мануэль де Линарес и его сообщник дон Бальдомеро де Карденас остановились у стола, загроможденного бумагами, опустив головы.
Гробовое молчание царило в зале, несмотря на такое многочисленное собрание.
Затем дон Порфирио взошел на эстраду и, нагнувшись к сидящему в кресле, прошептал ему несколько слов; потом занял опять свое прежнее место.
Незнакомец поднял голову.
— Мануэль де Линарес! — сказал он дрожащим голосом.
— Кто спрашивает меня? — отозвался тот, дрожа, как лист.
— Я! Разве ты не узнаешь меня? — спросил незнакомец. Дон Мануэль машинально приподнял голову.
— Граф де Кортес! — воскликнул он сдавленным от страха голосом. — Боже! Неужели мертвые воскресают?! По его телу вдруг пробежала нервная дрожь, глаза бессмысленно заворочались, руки медленно поднялись потом точно сами собой скрестились, он повалился на колени и пробормотал нечеловеческим голосом:
— Пощадите, ваше высочество! Пощадите!..