Дело было еще до восхода солнца; но сова своим зловещим криком уже неоднократно возвещала наступление дня; небо начало светлеть и на краю горизонта показывались сероватые полосы, которые соединялись одни с другими, окрашиваясь всеми цветами радуги. Жизнь начинала просыпаться в глубине лесов и пустынь; в зелени пробегал таинственный шелест; звери боязливо искали себе берлоги, точно сказочные привидения, медленно проходя сквозь кусты, ветви которых трещали под их напором; одним словом, все возвещало пробуждение еще сонной природы.

С вершин высокий гор, освещенных лучами еще невидимого солнца, понемногу спускался свет в долины и ущелья, из которых подымался густой серый туман, образуемый испарениями почвы, исчезающими при первых лучах солнца; это не была уже ночь, хотя день еще не наступал.

Как раз в это время показался всадник, который намеревался проехать мимо горы в Тубак до наступления зноя; он только что обогнул узкую тропинку и собрался спуститься в равнину.

Этот всадник был верхом на прекрасном мустанге, черном как смоль, без единого пятнышка, кроме белой звездочки посреди лба.

Достигнув ущелья, мустанг закивал своей умной головой, навострил уши, начал фыркать и оглядываться с сильным беспокойством, точно человек.

— Успокойся, Негро, — сказал ему хозяин мягким и мелодичным голосом, гладя его по шее, — успокойся, за кустами ничего нет; я их уже давно осмотрел, пойдем-ка дальше!

Разговаривая так со своей лошадью, по-видимому, совершенно спокойно, всадник бросал испытывающие взгляды из-за полуоткрытых ресниц, стараясь, чтобы от него не ускользало ни одно движение в кустах, растущих по краям дороги; а под плащом, небрежно наброшенным на плечи, поглаживал свой пистолет.

Но в действительности опасаться было нечего: стоило ли нападать на одного путешественника? Кругом царила полная тишина.

Когда всадник въехал на равнину, солнце уже показалось на горизонте, расточая золотистые и пурпурные лучи.

Наступил день. Птицы приветствовали его веселым концертом; жизнь пробуждалась; солнце придало грандиозной пустыне спокойствие и величие, составлявшие резкий контраст с почти зловещим видом, принимаемым той же пустыней ночью.

Сделав несколько сотен метров по равнине, всадник вдруг остановился и, выпрямившись в стременах, стал вглядываться в высокую траву, закрывавшую его почти во весь рост вместе с лошадью.

— Я не ошибся, — пробормотал он, — они запрятались с каждой стороны ущелья. Это, должно быть, бандиты, подстерегающие караван. Как тут быть совсем одному?

Он опустил голову на грудь и глубоко задумался, но тотчас же гордо поднял голову.

— Будь что будет! — проговорил он решительно. — Меня сам Бог привел сюда, это не даром; почему-то пришла же мне мысль к ущелью, хотя это замедляет мой путь по меньшей мере на пять часов?! Тут для меня что-то странное, роковое: верно, это предчувствие! Во всяком случае, я буду свидетелем того, что тут произойдет; почем знать, может быть, мне придется играть немаловажную роль в этом деле?! Двигайся, двигайся Негро, — добавил он своей лошади, — еще немного, и мы отдохнем!

Благородное животное, казалось, поняло эти слова: конь тихонько заржал и прибавил шагу.

В каких-нибудь десять минут всадник въехал в большой и густой лес, расположенный немного левее ущелья, и вскоре остановился на узкой лужайке около громадной скалы, у подножия которой журчал ручей.

— Вот так местечко для остановки, — сказал путешественник, привыкший, подобно всем одиноким людям, выражать вслух свои мысли, — отсюда я все увижу и услышу, оставаясь спрятанным.

Он сошел на землю и, не расседлывая лошадь, снял только с нее удила. Путешественник достал мешок с маисом, затем, снявши с себя плащ, разложил его на земле и насыпал на него корму; лошадь следила умным взглядом за всеми его движениями.

— Позавтракай, Негро, — сказал ему хозяин, — затем пойдешь напиться воды; но не надо уходить с лужайки: о нашем присутствии здесь никто не должен знать.

Лошадь тихо заржала и, положив голову на плечи хозяина, выжидала ласки. Он расцеловал ее ноздри; тогда она выпрямилась, весело подпрыгнула на месте и принялась на еду.

— Теперь моя очередь! — сказал путешественник.

Он сел на траву подле ручья, положил оружие совсем близко от себя, затем вынул фрукты, несколько початков кукурузы, кусок жареной лани, овечьего сыру, бутылку хересу и серебряные стаканчик и вилку.

Все это он разложил перед собой и принялся за завтрак с хорошим аппетитом.

Воспользуемся этим моментом, чтобы изобразить его портрет в нескольких чертах.

Это был молодой человек двадцати четырех — двадцати пяти лет, ростом ниже среднего, прекрасно сложенный, с гибким станом; крепкие мускулы выдавали в нем необыкновенную силу. В общем, это было тело древнего Антиноя с его мужественной красотой, природной грацией и силой атлета. На широкий лоб, на котором горе не оставило еще ни одной морщины, ниспадали густые кудри каштановых волос с золотистым оттенком; черные, густые ресницы окаймляли его большие синие глаза, которые при волнении делались почти черными, и тогда взгляд этого юноши, обычно столь мягкий и мечтательный, принимал магнетическую силу, испуская молниеносные лучи, которых никто не мог вынести; тонкий и прямой нос имел розовые, подвижные ноздри; темные усы, изящно закрученные, темной молнией обрамляли верхнюю губу. Наконец, рот, довольно большой, с великолепными зубами, губами ярко-красного цвета, и маленькая бородка, скрывающая часть красивого подбородка, дополняли описание внешности нашего путешественника.

Одним словом, взглянув на лицо этого молодого человека, можно было подумать, что это портрет работы Ван-Дейка, вышедший из рамки. Он был умен, остроумен, насмешлив, беспечен и смел. Прибавим для полноты нашего описания, что ноги и руки юноши были безукоризненны по своей форме и изяществу.

Костюм, носимый им, мы описывали уже не раз; заметим только, что он был сшит из очень ценной материи, наш герой носил его с грациозной небрежностью.

Чтобы дать понять о богатстве костюма юноши, довольно сказать, что одно кольцо, обхватывающее его шелковый галстук, и украшенное огромным алмазом, было оценено мексиканскими ювелирами в шестьдесят тысяч пиастров; по одному этому можно судить о прочем.

Оружие его состояло из двуствольного ружья, только что изобретенного, системы Лефоше, из четырех больших ментонских пистолетов, длинного кинжала, который он носил в правом сапоге, испанской рапиры, висевшей на его поясе и, наконец, лассо, свернутого у седла.

Вооруженный таким образом, молодой человек не боялся ни людей, ни зверей и смело мог бы выдержать нападение многочисленного неприятеля.

Он был охотник-любитель, так как обладал громадным состоянием и принадлежал к одному из знатных родов Мексики, и слыл во всем округе за самого ловкого, искусного и опасного охотника. Ему дали три различных прозвища: краснокожие звали его Черным Орлом, охотники называли — Горячим Сердцем, мексиканцам же он был известен под именем Руиса Торрильяса де Торре Асула, или попросту дона Руиса; он был единственным сыном дона Фабиана Торрильяса де Торре Асула, друга дона Порфирио Сандоса и, подобно последнему, принадлежал к индейской расе.

Вот каков был этот молодой человек, который, обладая всем, чтобы иметь успех в свете и занимать там первое место, предпочел, к великому отчаянию своего отца, скитальческую жизнь, полную опасностей и приключений.

Позавтракав наскоро, он налил себе бокал хересу, потом спрятал оставшуюся провизию в сундучок, который привязал за седлом, не позабыв при этом погладить Негро.

Затем дон Руис опять сел, откусил кончик сигары, закурил ее и углубился в мечты, следя машинально за затейливыми фигурами, образуемыми синеватым дымом сигары.

Так прошло несколько часов; в пустыне по-прежнему все было тихо.

Но к десяти часам утра дон Руис заметил, что Негро насторожился, повернул голову к равнине и зашевелил ноздрями.

— Негро беспокоится, — сказал себе молодой человек, — он что-то слышит.