— В общих наших интересах, граф, я останусь с ним в хороших отношениях и сумею подчинить его себе.

— Но, во всяком случае, так, чтобы он ничего не заметил.

— Еще бы; иначе он раздавит меня одним щелчком.

— Конечно. Он никого не щадит.

— Мне известно кое-что о нем. Я говорю это, чтобы показать вам, что знаю, чего держаться.

— Ты знаешь, где я живу?

— Нет, граф, я не желаю знать вашего адреса, — отвечал с тонкой улыбкой Дусе. — Я каждый день буду проходить мимо монастыря францисканцев. Когда мне нужно будет поговорить с вами, я буду держать сверток в левой руке.

— Но когда мне понадобится переговорить с тобою, как мне быть?

— Вы поднесете правую руку к шляпе.

— Хорошо, буду помнить.

Они расстались. Эти два человека, стремившиеся прежде уничтожить один другого, теперь дружески, по-английски пожали друг другу руки.

Положительно графу де Витре не везло.

Глава XV,

ГДЕ ПОДГОТОВЛЯЮТСЯ ВАЖНЫЕ СОБЫТИЯ

Мы оставим на некоторое время берега Св. Лаврентия и, совершив громадный скачок, перенесемся к слиянию Моногохеля с Огио, этой великолепной рекой, которую французы не знали как назвать, открыв ее в 1670 г.; рыцарь Ла-Салль назвал ее Прекрасной рекой, но никакое название не в состоянии передать всей ее красоты.

Было около шести часов утра, барабанщики били зорю в форте Дюкен, воздвигнутом при слиянии двух рек, над которыми он господствовал.

Лучезарное солнце поднималось над горизонтом, еще затянутым туманом — последней попыткой ночи затемнить утро, — и освещало листву высоких деревьев, корни которых омывались водами реки.

В глубине леса раздавалось веселое пение птиц, приветствующих восход солнца. Слышалось только трепетание крылышек и щебетание лесных обитателей, спрятанных под листвой и пробудившихся, чтобы благодарить создателя.

Вдали виднелись высокие пики Алеганских гор.

В форте отворилась калитка, две женщины, обменявшись несколькими словами с часовым, вышли из крепости и, с воодушевлением о чем-то разговаривая между собою, медленно направились к Прекрасной реке.

Старшей из них казалось лет тридцать, хотя ей было десятью или двенадцатью годами более, в чем она сознавалась при случае без всякой аффектации и кокетства; подобное самоотречение — редкость в женщине, почти героизм; сказать это — значит отказаться от претензии нравиться, а у немногих женщин хватит на это мужества.

Она была прекрасна, как римская матрона времен республики; походка у нее была величественная, она обладала голосом, которому позавидовал бы сам соловей. Ее восхитительные нежные глаза выражали какую-то грусть. Видно было, что несчастия в продолжение многих лет без отдыха и сострадания преследовали эту женщину и запечатлели ее черты выражением несказанной доброты, возбуждавшей симпатию при первом взгляде на это лицо. Ее костюм придавал еще большую оригинальность ее фигуре.

Она была одета, как жены гуронов, — в одежде на первый взгляд весьма странной, но не лишенной некоторой грации, когда этой одеждой пользуются с умением, которым отличалась эта женщина; она искусно драпировалась в свои бедные ткани и казалась еще прекраснее. Прибавим, что эта женщина говорила на нескольких индейских наречиях с таким совершенством, как будто родилась у гуронов, которые приняли ее в свое племя.

Другая была мила, грациозна и молода.

Одним словом, это была Марта де Прэль, которая до сих пор появлялась только на наших страницах.

Дамы, продолжая разговаривать, тихонько взбирались на крутой берег реки, с высоты которого открывался живописный и восхитительный вид.

Берег был совершенно обнажен; ни кустов, ни деревьев, за исключением одного громадного красного дерева, ствол которого в десяти футах от земли имел сорок футов в обхвате и представлял в середине громадное дупло.

Это громадное растение было пощажено благодаря своим необыкновенным размерам.

Начальник форта Дюкен сделал из этого дерева наблюдательный пост, так как отсюда видны были, насколько хватало зрения, все неровности местности.

Вокруг дерева размещались дубовые и дерновые столы и скамейки; для лиц, желавших отдохнуть или освежиться, был открыт одним из солдат род кабачка.

Обе женщины сели рядом на дерновой скамейке; каждая из них вынула из кармана своего платья изящную женскую работу. Усевшись, они начали работать с грациозной легкостью и продолжали свой разговор, прерванный несколько минут тому назад.

— Итак, вы проживали в продолжение нескольких лет с племенами гуронов? — спросила молодая девушка.

— Да, с племенем бобров, — отвечала с улыбкой ее собеседница, — здесь ничего нет необыкновенного. У многих племен живут белые женщины.

— Как? Белые женщины живут у диких?

— Я знала многих.

— Бедные пленницы! Их, вероятно, дикари увели силою во время набега?

— Нет. Белые, которых я встречала у диких, живут там потому, что им нравится, или потому, что привыкли.

— О! Как это странно! — проговорила, смеясь, молодая девушка.

— Что же тут странного? Я жила у племени бобров шестнадцать или семнадцать лет, и жила по собственному желанию!

— Должно быть, вы много выстрадали, милая?

— Да, вначале, — отвечала, вздыхая, бедная женщина. — Нельзя расстаться с привычками и обычаями всей своей жизни, не разрывая сердца; но мало-помалу возвращается мужество, особенно когда средства не позволяют иначе устроить свою жизнь. Привыкаешь, сама того не замечая, к новой обстановке. Познакомившись хорошенько с жизнью дикарей, находишь их нравы и понятия о нравственности выше нравов и взглядов наших цивилизованных европейцев.

— Все, что вы говорите, должно быть, справедливо, хотя, признаться, я мало понимаю, — отвечала молодая девушка.

— Как? Милое дитя, разве вы воспитывались не во Франции?

Марта, краснея, опустила глаза.

— Я никогда не видала другой страны, кроме этой.

— Разве вы не француженка?

— Нет… я француженка, по крайней мере, мне это сказали.

— Как, вам это сказали? Где же ваши родные?

— Они все во Франции, в Париже.

— Бедное дитя! Однако же вы приехали с кем-нибудь?

— Да, с семейством Меренвиль; граф Меренвиль мой опекун и заступает место моего отца, предполагая, что можно заменить отца, чего я не думаю.

— И вы правы, милая, ничто не может сравниться с любовью отца к сыну и матери к дочери.

— Да, это чувствует мое сердце, — печально проговорила молодая девушка. — Мне кажется, что в глубине моего сердца есть немало нежности и любви, и как бы я была счастлива разделить их с моим отцом, тем более с матерью; и как могла моя мать так покинуть меня, или она не любила меня! Я не могу предположить последнего даже на минуту; мать всегда любит свое дитя, не правда ли?

— Конечно, это чувство выше всех других; мать не может не любить своего ребенка.

— Да, это правда, я вывожу свое заключение из того, что хотя и не помню моей матери, но мне часто кажется, что я вижу ее, слышу, как она шепотом говорит со мною; тогда я наклоняюсь к ней, чтобы лучше расслышать слова, доходящие до моего сердца. Мне кажется, будто она бодрствует надо мною, и я чувствую, что она принадлежит мне одной. Мне думается, что, где бы я ни нашла ее, если только Богу угодно, я тотчас же узнаю ее. Но что это значит? — воскликнула вдруг Марта. — Ваши глаза полны слез, не огорчила ли я вас, сама того не зная, а? Если это так, милая, простите меня, умоляю вас…

— Нет, милое дитя, вы в одно и то же время и тронули меня, и доставили мне удовольствие. Увы! Я тоже мать…

— У вас есть дитя?

— У меня оно было — дочь, которую я обожала и…

— И где же она?

— У меня ее похитили.

— Похитили?

— Да, похитили!

— А ваша дочь…

— Никогда и ничего я о ней не слыхала. Все мои поиски остались напрасны; впрочем, что могла сделать я, бедная женщина, без влияния, без помощи, тогда как мои враги так могущественны.

Она внезапно остановилась и бросила испуганный взгляд.