Она родилась в Нью-Йорке, в строгой пуританской семье. Ребенком еще она покинула ее и переселилась к графине, окружившей ее, если не материнской нежностью, то всевозможным вниманием и роскошью. В двадцать лет Люси была очаровательной девушкой. Высокая и стройная, своим царственным видом она могла свести кого угодно с ума. Водопад пепельных волос, большие голубые глаза, жемчужные зубы довершали очарование.

Ванда без памяти любила ее.

Опытный наблюдатель заметил бы некоторые странности в поведении молоденькой американки.

Когда входил граф Арман, побледневшее лицо мисс Люси как-то судорожно опускалось на грудь. Глаза ее быстро скользили по Ванде и, почти не подымая головы, она останавливала жгучий взгляд на молодом человеке.

Это продолжалось не долее секунды. Почти тотчас же лицо ее принимало обычное холодное и несколько надменное выражение.

Никто ничего не замечал, а менее всех, может быть, сам Арман, всецело преданный любви к своей милой Ванде. Чувство это заглушало в нем все другие; удовольствия не привлекали его, женщины не занимали. Впрочем, он оставался вполне светским человеком, всегда готовым услужить товарищу и повеселиться в известной мере.

Несколько дней спустя после прогулки в Булонском лесу, часов около двух пополудни, Арман вошел в будуар своей матери. Графиня разговаривала с Вандой и Люси, но, увидев сына, сделала чуть заметный знак, понятный только молодой американке.

Та встала и, вспомнив, что ей нужно писать домой, просила позволения удалиться в свою комнату, что, разумеется, ей было любезно разрешено.

— Надеюсь, — смеясь, сказал Арман, — что мисс Люси не от меня убегает?

— Почти что так, — серьезно отвечала графиня. — Мне нужно с вами переговорить о таком важном деле, что как бы Люси ни была нам близка, ей не следует присутствовать при нашем разговоре.

Арман нагнулся и поцеловал руку матери.

— О чем или о ком желаете вы говорить, матушка? — спросил он.

— О вас, Арман.

— Обо мне? Я должен был догадаться… Вы всегда думаете о ваших детях! Но не провинился ли я чем? Заранее прошу у вас прощения.

— Нет, Арман, нет, милый сын мой! Но мне нужно не с вами только говорить…

Она остановилась, бросив значительный взгляд на Ванду. Молодая девушка вспыхнула и низко наклонилась над своим вышиванием.

— Я не понимаю, мама? — дрожащим голосом произнес Арман.

Глаза графини с любовью глядели на взволнованных детей.

— Зачем, — ласково сказала она, — зачем вы так смущаетесь? Что вы сделали дурного? Случилось то, что было неизбежно. Воспитанные вместе, вы друг друга полюбили, и так это и должно было быть. Гораздо раньше вас угадала я вашу тайну — и знаете ли? — я глубоко счастлива всем этим!..

— Матушка! — в один голос воскликнули влюбленные, падая на колени перед нею и покрывая ее руки поцелуями.

— Вы согласны?.. — с трепетом спросил Арман.

— Да, дети, согласна и, повторяю, счастлива… С этой минуты — вы жених и невеста.

Радость Армана и Ванды превосходила всякое описание. Час тому назад они еще так мало рассчитывали на скорый успех.

— Вы позволите мне, — спросил Арман, когда волнение их несколько улеглось, — сообщить эту счастливую весть нашим друзьям?

— Завтра они все обедают у нас, сын мой, и мы поделимся с ними нашей радостью. Но, садитесь, я еще не все сказала.

— Оставьте нас у ваших ног, мама, — попросила Ванда. — Нам здесь так хорошо!

Графиня поцеловала ее, потихоньку приподняв голову, усадила рядом с собою. Арман тоже сел.

— Дети мои, — сказала графиня, — нужно подумать о свадьбе…

— О матушка, — прервал Арман, — мы не будем откладывать…

Графиня покачала головой. Лицо ее сделалось еще серьезнее.

— Милые мои, — продолжала она, — оба вы так молоды, что не грешно отложить свадьбу на некоторое время; впрочем, есть другая причина, которая заставляет поступить таким образом.

Тяжелое предчувствие стеснило грудь молодых людей. Они устремили на графиню тревожный взгляд.

— Не печальтесь, дети, не отнимайте у меня последнее мужество… Выслушайте спокойно… Впрочем, — прибавила она, стараясь улыбнуться, — вы увидите, что слова мои не так страшны… Ванда, дорогая дочь моя, когда Богу угодно было послать мне тебя в саванне, я сразу полюбила тебя и поклялась, что все сделаю для твоего счастья…

— Вы сдержали клятву, — растроганным голосом прервала ее Ванда. — Не было ребенка счастливее меня благодаря вам — и впредь я буду также счастлива.

Графиня отвечала на ее ласки и, вздохнув, продолжала:

— Вторая причина состояла в том, что рано или поздно я узнаю, кто твои родители и что с ними сталось. До сих пор все мои поиски оставались безуспешными, но кто знает? Не сегодня-завтра, тайна может, наконец, открыться. Агенты мои ищут в Соединенных Штатах, в Мексике даже в Утахе. Мне нужно знать, живы или умерли твои родители, и во всяком случае получить верные доказательства того или другого. Как только доказательства смерти твоих родителей будут у меня в руках, мы тебя повенчаем в день, когда тебе исполнится семнадцать лет.

— Позвольте заметить, мама, — сказал Арман, — что поиски могут затянуться до бесконечности. Если их будут по-прежнему тщетно продолжать, неужели же мы должны все будем ждать?

— Нет, дитя мое. Если два года еще мы ничего не узнаем, Ванда и ты свободны вступить в брак, когда захотите.

— Два года ожидания! — грустно сказал Арман.

В эту минуту, Клеретта тихонько постучалась в дверь и, войдя в будуар, доложила графине, что ее спрашивает какая-то дама. Приказав сказать, что она сейчас выйдет, графиня встала и, поцеловав Армана, сказала ему:

— Полно, не грусти! Два года скоро пройдут… А теперь советую тебе совершить хорошую прогулку. Это успокоит твои нервы.

Поцеловав затем Ванду и посоветовав ей ничего не говорить Люси, она пошла в большую гостиную.

При входе ее, навстречу ей поднялась небольшого роста, но замечательно пропорционально сложенная дама. Малейшие движения ее дышали природной грацией, она, должно быть, была очень хороша. Вглядевшись в усталые черты ее правильного лица, видно было, что ей не более тридцати двух лет, но горе провело преждевременные морщины кругом ее черных глаз и избороздило ее нежную кожу.

Она похожа была на испанку из Севильи или Гренады.

Обе женщины молча смотрели друг на друга. Незнакомка первая заговорила.

— Как вы прекрасны! — воскликнула она по-испански. — Я знала уже, как вы добры, и пришла благодарить вас.

Графиня в недоумении смотрела на нее.

— Вы иностранка? — спросила она ее тоже по-испански.

— Да! — отвечала в сильном волнении, незнакомка. — Я родилась в Мексике…

— В Мексике? — переспросила графиня, вздрогнув и пристально глядя на нее.

— В Эрмосильо, в штате Сонора, — со слезами сказала она.

— Я была в этих местах…

— Знаю! — тихо прошептала незнакомка и, слегка нагнувшись к графине, вдруг залилась слезами. — Знаю!.. Вы были там и спасли от страшной смерти дитя мое, мою бедную девочку, которой вы заменили мать!

И, схватив руки графини, она горячо целовала их.

— Как!.. — воскликнула пораженная графиня. — Вы…

— Я донна Люс Аласуеста Моралес, мать Ванды.

— Но Ванда говорила, что вы умерли, что она сама похоронила вас под цветами!

— Все это правда! Зачем я не умерла тогда! — отвечала донна Люс, ломая руки. — Выслушайте, как все произошло.

И она рассказала всю свою длинную, тяжелую повесть: как она любила, страдала, как потеряла дочь и как наконец узнала, что сталось с ее ребенком.

— Небо наказывает меня за моего мужа! — с горечью сказала она. — Но чем виновата была молодая девушка, что ее полюбил человек, имя которого она проклинала, не зная, что оно принадлежит тому, кого она избрала своим мужем. Узнайте мой позор — я жена Майора.

— Майора! — в ужасе вскрикнула графиня. — О Боже, Боже мой!

— И вас это имя ужасает… Вы, может быть, видели его?

— Да… — машинально ответила графиня.