— «Сооружено в 1934 году. Хайль Гитлер!» — вслух прочел Пельцер.

Узников согнали в колонну. Трупы сложили отдельно. Как ни умолял Андрей, охранники не разрешили ему взять Усмана.

От памятника дорога поднималась вверх, в гору. По обе стороны в зелени садов темнели кирпичные дома с длинными узкими окнами и острыми крышами. Впереди, почти у самой вершины, словно большие коробки, возвышались казармы. Рядом с ними был виден гараж и солдатская кухня. Ее узнали по ароматному запаху. Сашка потянул носом и определил:

— Жаркое. И со свининой. Готов поспорить. — Но охотников заключать пари не нашлось.

Четко отбивая шаг подковами сапог, подошел взвод солдат. Сытые, мордастые. Костя толкнул локтем Андрея: держи ухо востро — эсэсовцы! Многие из них вели на длинных кожаных поводках серых овчарок. Псы рвались к измученным людям, угрожающе рычали. «С такой сразу не справишься», — подумал Андрей.

Эсэсовцы стали перестраивать пленных, разбивать на отдельные группы. Многие не понимали приказаний. Солдаты разъясняли им ударами дубинок по голове, плечам. Иван Иванович в группу Андрея не попал.

Заключенных колонной по пять человек в ряд повели к лагерю широкой мощенной белым камнем дорогой, обсаженной деревьями. Впереди темнел какой-то странный бугор. Когда подошли ближе, у Андрея мурашки побежали по спине: это была огромная, величиною с трехэтажный дом, куча стоптанных деревянных башмаков, ботинок, женских туфель. Узники притихли. Каждый понял, что обувь принадлежала тем, кого уже нет в живых.

Дорога уперлась в большую арку, облицованную черным и розовым мрамором. Андрей рассмотрел на арке каменное изображение совы: герб Бухенвальда. Чуть ниже виднелась надпись. Андрей незаметно толкнул старого одессита:

— Переведи.

Пельцер поднял голову и тихо прочел:

— «Прав ты или не прав, для нашего государства это не играет никакой роли. Гиммлер».

Узники переглянулись.

— Вот он — их «новый порядок», — Андрей зло усмехнулся.

— Тише, — Костя дернул боксера за рукав, — не ершись, а то тебя на крючок словят.

Арку с двух сторон подпирали приземистые кирпичные здания с черепичными крышами. У того, что слева, — маленькие окошки, охваченные когтями решеток. Все поняли — карцер. У здания справа — высокие окна. Видимо, канцелярия. Над аркой, соединяя здания, возвышалась квадратная двухэтажная башня. В ее нижнем этаже из окон выглядывали тупые морды спаренных пулеметов и скорострельная пушка. На втором этаже — большие часы. Башня увенчана конусной крышей, над которой торчал шпиль. На нем лениво колыхалось эсэсовское знамя со свастикой. Что еще увидал Андрей? То, что и в других концлагерях: ряды железобетонных мачт, между которыми натянута густая сетка из колючей проволоки; высокие сторожевые башни; контрольные полосы, усыпанные желтым песком; блиндажи, и снова колючая проволока.

Последовала команда снять шапки:

— Мютцен ап!

В тот же момент эсэсовский офицер ударом хлыста сбил шапку у переднего заключенного. Андрей и другие узники сорвали свои головные уборы. Офицер, оскалив желтые редкие зубы, потряс хлыстом:

— Это есть мой переводчик!

Усталые и голодные люди подтянулись, подравнялись.

Пельцер на секунду замедлил шаги и прочел надпись на железной решетке:

— «Эдэм дас зайне» («Каждому свое»).

Андрей понимал, что хотели сказать фашисты этим изречением: они, высшая раса, должны управлять миром, а все остальные люди являются низшей расой. Им — вечное рабство, пожизненная каторга, смерть за колючей проволокой…

На небольшое крыльцо лагерной канцелярии вышли трое: лагерфюрер капитан СС Макс Шуберт, начальник конвоя Фишер и Кушнир-Кушнарев. Узники притихли.

Лагерфюрер Макс Шуберт улыбнулся, снял форменную фуражку с высокой тульей и белым платочком вытер вспотевшую лысину. Она заблестела на солнце. И Андрей про себя отметил, что лысая голова капитана СС, как ранняя ферганская дыня — кандаляк, — желтая и маленькая. У второго звероподобного офицера — длинные руки и низкий лоб. Волосы, казалось, начинали расти от густых бровей. Такому попадись — живым не выпустит, решил Бурзенко. Третий, тот, что в полосатой робе каторжанина, располагал к себе. В нем, в этом старике, Андрей увидел что-то знакомое, русское. Он, обнажив в улыбке крупные зубы, пошел к заключенным. Лицо его, то ли полное, то ли опухшее, очевидно, хранило следы недосыпаний. Андрею, когда он внимательно присмотрелся, не понравились запавшие маленькие глаза с пытливым, холодным взглядом. Они никак не вязались с добродушной улыбкой, приклеенной к широкому рту. И этими глазами, словно руками, старик быстро ощупывал каждого узника, словно силясь угадать самое сокровенное, влезть в душу.

— Земляки, мои соотечественники! — начал он вкрадчивым голосом. — Благодарите бога за судьбу свою, вам здорово повезло! Уж поверьте мне, старику. Грешно врать перед богом, особенно когда готовишься на свидание с ним. Я здесь, в Бухенвальде, давно, и меня repp капитан иногда использует в качестве переводчика. Вам повезло, что вы попали в этот лагерь. Бухенвальд — политический лагерь и, как все такие лагеря, отличается культурным обращением и хорошими условиями. Он находится под контролем международного Красного Креста. Здесь, среди ваших будущих коллег, много видных людей Европы. Тут чешские министры, депутаты французского парламента, бельгийские генералы и голландские коммерсанты. Благородное общество!

Узники угрюмо слушали.

— И, чтобы вы не раскаивались, я вас предупреждаю, мои соотечественники и земляки, — продолжал старик все тем же мягким вкрадчивым голосом, — предупреждаю, что этот лагерь не похож на те, в которых вам пришлось побывать. Здесь нет близко фронта и нет жестоких порядков. И если вы остались, хвала господу, живы, то теперь ваше благополучие находится в ваших руках. В Бухенвальде твердые порядки и все люди живут согласно своему званию. Для старших офицеров и министров отдельные помещения и соответствующий уход. Для офицеров, а к ним приравниваются командиры и даже комиссары, — отдельные офицерские дома, отдельная кухня. Запад, мои соотечественники, свято соблюдает и уважает общественное положение. На западе нет, как вы называете, уравниловки. Нет, и все тут — не взыщите! Как говорят, со своим уставом в чужой монастырь не суйся, а лучше подчиняйся тамошнему. Так что я ставлю вас об этом в известность и прошу командиров, политработников и других руководителей не стесняться, назвать себя и отойти влево. А то, сколько уже таких случаев, — сначала чего-то боятся, скрывают свое звание и положение, но пройдет неделя-другая, обживутся и начинают писать прошения коменданту, дескать, я такой-то и такой-то, мне положено жить с офицерами, а меня поместили в общую массу. И, заметьте, только одни русские военнопленные так ведут себя. Просто некрасиво! Подумайте об этом, мои соотечественники. Ещё раз объявляю: командиры и комиссары отойдите в левую сторону. Вот сюда, — старик указал место рядом с собой, — их будут регистрировать отдельно.

Несколько человек вышло из строя.

Из задних рядов протолкался низкорослый солдат и, поправляя на ходу свой вещевой мешок, обратился к Кушнир-Кушнареву:

— Папаша, а старшинам тоже можно в левую сторону?

Старик повернулся к Шуберту и перебросился с ним несколькими словами по-немецки. Потом ответил солдату:

— Герр лагерфюрер говорит, что старшина не является офицером, но если вы были с таким званием на командирской должности и являетесь коммунистом, тогда можно.

Солдат снял пилотку, вытер ею лоб и улыбнулся добродушно и счастливо:

— Спасибо, папаша. Я как раз такой.

Потом он неловко потоптался на месте и, решительно скинув с плеч мешок, протянул его своим друзьям:

— Бери, ребята, тут кое-что есть. Разделите и не поминайте лихом. Не думайте, что я шкурник. Нет, — он снова вытер вспотевший лоб, — я у офицеров агитацию разверну и вам поддержку организую насчет жратвы и прочего бельишка.

Андрей, засунув руки в карманы штанов, пристально следил за Кушнир-Кушнаревым, за эсэсовцами, потом сплюнул: