— Вас здесь ждут большие трудности, — вдруг сказал совсем другим, серьезным тоном старый ксендз и глубоко вздохнул.

— Я отказывался, — скорбно прошептал ксендз Сурин и посмотрел на отца Брыма жалобно и беспомощно, как побитый щенок. Вынув из-за пазухи письмо провинциала, он, неуверенно глядя на старика, пододвинул ему письмо по столу. Тот вытащил очки в проволочной оправе, протер их платком, не спеша прочитал письмо. Потом опять серьезно посмотрел на гостя:

— Очень приятно, — сказал он, — очень приятно. Провинциал пишет о вас так лестно… Но вот захотят ли бесы покориться твоей святости, дорогой отец, это еще неизвестно. — Тут ксендз Брым, не прикасаясь руками к кувшину, хлебнул раз-другой горячего вина.

— На то воля божья, — развел руками ксендз Сурин.

— Видишь ли, любезный отец, — продолжал ксендз Брым, словно настраиваясь на длинную речь, — святость разная бывает. И еще — праведные люди в простоте души своей могут быть более легковерны, чем те, что живут в миру и знают все его западни. Как ты творишь экзорцизмы, любезный отец? — внезапно спросил он опять другим тоном.

Ксендз Юзеф взглянул на него с беспомощным недоумением и покачал головой:

— Как же иначе? Согласно rituale Romanum [20].

— Ну, разумеется. Да не в этом суть. Впрочем, завтра, в день воздвиженья честного креста, состоится отпущение грехов. Увидишь это необычное зрелище и познакомишься с теми четырьмя ксендзами. Я туда, в монастырь, не заглядываю, — но и вдалеке не чувствую себя в безопасности. Ксендз Гарнец тоже не заглядывал, а вот же бабы… то бишь, монахини, погубили его. О, мне его судьба запомнилась! Правда, не будь он грешником, они бы, может, и не прицепились к нему. Ксендз Гарнец, надобно признать, был человек молодой, красивый, глаза черные, как у итальянца, одним словом, пригожий… А я что? Старый дед. Уж я-то не явлюсь во сне матери Иоанне от Ангелов.

— А ксендз Гарнец являлся?

— Да неужто, ты пан ксендз, не знаешь? Являлся, и за ручки брал, и на всякие неподобства склонял. Говорят, он прямо сквозь стены монастырские проходил!

Ксендз Брым отодвинулся от стола и от кувшина с вином и вперил в ксендза Сурина светло-голубые глазки. Моргнув раз-другой красноватыми веками, он весело рассмеялся. Отец Сурин в ответ и не улыбнулся, только опустил глаза.

— Все началось якобы с того, что он перебросил им через ограду букет цветов, не виданных никогда в нашем глухом углу. Такие пахучие розы, что когда их несли к настоятельнице, то по пути все залил их аромат, а уж в келье… Э, да что тут долго говорить! Чего только бабы не выдумают!

Ксендз Сурин поднял глаза.

— Так вы, пан ксендз, полагаете, что это бабские сплетни? Что Гарнец не был колдуном? Что он не проникал в монастырь?

Лицо ксендза Брыма вдруг стало серьезным.

— Я полагаю — но говорю это одному тебе, потому что ты должен знать все, — сказал он, доверительно нагнувшись над столом, — я полагаю, тамошним девицам очень хотелось, чтобы Гарнец к ним приходил, и от этих желаний им в голову и ударило. Мать Иоанна целые дни торчала в монастырской приемной и все говорила, говорила без умолку. Монашки со всей Людыни, шляхтянки со всей округи, из-под Смоленска, даже из-под Вильно съезжались сюда и шушукались с нею… Она говорила, член, мол, у него огромный, черный и холодный, как лед.

Ксендз Сурин скорбно склонился над столом и осенил себя крестным знамением. Прикрыв глаза руками, он тихо застонал. Ксендз Брым смотрел на него слегка удивленно.

— Придется тебе, отец, ко многому здесь привыкать, — сказал он наконец. — Сестрицы наши, или, может, бесы, что в них сидят, такое несут, что любой старый рейтар устыдился бы. Да еще выкрикивают громко на весь костел, при сотнях людей… А знаете, где сидят у них бесы? А за что их хватают? А как распаляют? Сестра Виктория от Мук Христовых…

Ксендз Сурин со стоном перебил его:

— Какой ужас! Да как это возможно, пан ксендз?

— Попробуй сказать это отцу Лактанциушу! Он уверяет, что, когда люди видят дьявола, они, дескать, крепче верят в господа бога и в католическую церковь. Вот и показывает народу все, что сумеет, — вроде как фокусник на ярмарке!

Ксендз Сурин молитвенно сложил руки.

— Господа бога вселять в душу человеческую с помощью дьявола? — тихо спросил он.

Ксендз Брым встал и принялся ходить крупными шагами между столом и печкой — только развевались полы широкой сутаны.

— Кто знает, отец Юзеф, — сказал он, — может быть, этот способ не так уж плох? Дьявол захватывает все тайные уголки нашей души, всюду лезет мерзостным своим естеством, заполняет душу нашу злом по самые края. А потом мы дьявола изгоняем. Могучим усилием воли, взывая к святому духу, взывая к имени наисвятейшего, одним манием ты устраняешь дьявола. И вот, душа человека остается пустой, как порожний кубок, как полая форма… и прежде чем в эту пустоту вольется мир со всей его суетой, бренностью и прахом, в нее может влиться чистейший дух благодати божьей. Может быть, так и создаются святые? Допустить дьявола, призвать его, отдать ему тело и душу, а потом, изгнав его, подставить опустошенный дух под струи росы небесной, как пустую бочку под водосточный желоб, пока не зальет его чистейшее естество божье до краев?..

— Да, возможно, — промолвил, выходя из глубокой задумчивости, ксендз Сурин, — но ведь душа человека не схожа со стеклянным сосудом. Скорее она подобна грецкому ореху — в ней столько бугорков, частей, закоулков, тайников. И если дьявол, покидая душу человека, оставит в самой ее глубине, в самом дальнем уголке души хоть каплю своего бесовства, эта капля испортит вливающуюся благодать божью, как капля чернил портит кубок вина. Нет, отец Брым, такой способ творить святых кажется мне слишком насильственным, слишком необычным. Благодать божья подобна цветку, который зарождается в виде бутона, развивается и расцветает, постепенно обращаясь к солнцу. Так возникает святость.

— Но ты подумай сам, отец капеллан, — сказал ксендз Брым, присаживаясь рядом с гостем, — что же это получается? Господь бог позволяет дьяволу опутать христианскую душу? Войти в крещеное тело, завладеть им и показывать такие ужасы? Нет, в этом должен быть какой-то смысл, господь бог ничего не делает такого, в чем не было бы святых его замыслов. Он не отдаст попусту душу человека на погибель, он, наверно, что-то в ней, как лекарь, удаляет… может, и с помощью дьявола, а может, и с помощью чего другого. Для меня одно важно — такое попустительство бога, позволяющее злу торжествовать, должно иметь какой-то смысл. Разве что…

Тут ксендз Брым, придвинувшись вплотную, взглянул на отца Сурина и приподнял одну бровь. Но отец Сурин продолжал сидеть, потупясь и кроша нервными пальцами кусок лепешки над кувшином, из которого уже не пил. Ксендз Брым с минуту смотрел на его страдальчески наморщенный лоб, словно колебался, стоит ли открывать свои мысли. Наконец решился.

— А по-моему, никаких бесов там нет!

Ксендз Сурин отвел глаза от кувшина и поднял их на собеседника. Но только бегло скользнул взором по его лицу и снова уставился на свои беспокойно двигавшиеся пальцы.

— Неужто вы так думаете? — тихо спросил ксендз Сурин.

— Пусть бы дьявол в какого-нибудь мужчину вселился — это еще понятно! Но почему-то он всегда с бабами… Да разве не бывает такое и без всякого наваждения? Женщина сама всегда источник зла.

— Всегда, да не всегда, — смиренно вставил ксендз Сурин.

— Да, но чаще всего. Даю слово шляхтича, — ксендз Брым был из виленских горожан, а потому всегда ссылался на слово шляхтича, — даю слово шляхтича, что Адам не ел бы яблока, кабы не Ева! На что это ему было нужно? Висело бы это яблоко и висело, хоть сто лет, и он бы к нему не притронулся. Все наделала Ева. В женщине есть прирожденная склонность к падению…

— Но и к святости…

— Да, разумеется. Пресвятая дева — самое бесспорное тому доказательство, но как посмотришь получше вокруг, на мир наш…