Мысль об объединении польских земель под своим скипетром Генрих пока оставил и снова приказал Виппо копить побольше серебряных монет и червленых щитов. Все же он подумывал о том, что в случае если затеет поход на Краков, неплохо бы иметь в своем распоряжении отряд тамплиеров, отважных и искушенных в борьбе с сарацинами воинов. Они умели сражаться восточным строем, разделяясь на шеренги, которые по очереди вступали в бой и нападали на неприятеля то с правого, то с левого фланга. Надо было убедить тамплиеров, чтобы они обучили такому строю своих крестьян и воинственных лесовиков. Генрих заговаривал об этом с Вальтером и с Джориком. Но те были поглощены своими делами — корчеванием леса и сбором дани с лесовиков, разбойников и бортников.

Тем временем наступила дождливая пора, зелень на деревьях начала быстро желтеть. Лиственницы, наряженные в убор из золотых иголок, стояли, будто пальмы, вышитые на сицилийских и аскалонских плащах. Генрих почти не выходил из своей кельи, все лежал на лавке, покрытой козьими шкурами. Он часто ловил себя на том, что голова его занята пустыми, бесполезными мечтами. Ему очень не хватало Казимира, этого простодушного, хлопотливого хозяина, который умел мягко и незаметно подчинять себе окружающих. Якса уехал домой и вскоре возвратился, будто бы проведать князя, но по тому, как он увивался за Генрихом, было ясно, что он намерен о чем-то просить. Генрих делал вид, что ни о чем не догадывается и что ему, поглощенному высокими думами, нет дела до житейских забот Яксы. Долго ждать не пришлось, Якса вскоре ему все выложил.

Однажды к вечеру из-за сплошной серой пелены туч проглянула на западе полоска зеленовато-голубого неба. Солнце, достигнув этой полоски, стало красным. Дождь прекратился, и Генрих, натянув высокие сафьяновые сапоги, закинул за плечи лук. Вместе с Яксой они направились к строящемуся костелу, потом, пробираясь по камням через лужи, вышли за околицу и пошагали по свежевспаханным полям: тамплиеры, по французскому обычаю, пахали осенью.

На верхушках деревьев алели отблески заходящего солнца. На мокрых соснах и дубах не шевелилась ни одна ветка. Генриху вспомнился вечер, когда он, подъезжая к Константинополю, очутился у моря. С берега был виден островок с высокими скалами, а на скалах и прилегавших к ним лугах скакали козы и, подпрыгивая не хуже коз, плясали пастухи и пышнобедрые девушки в свете заходящего солнца, на фоне голубого неба. Вот и теперь небо, омытое дождями, было таким же голубым; оно и привело Генриху на память тот остров.

Вдруг Якса завел речь о какой-то княжеской земле поблизости от епископии и стал упрашивать Генриха отдать ее меховским тамплиерам она-де им приглянулась. Назойливость Яксы была понятна — те места славились липовыми рощами, в которых бортники добывали отменный воск для княжеских покоев, и доход с этого воска шел немалый.

Якса уже давно стал раздражать Генриха. Еще в Святой земле он все норовил держаться с князем сандомирским на равной ноге, в Кжишкове, препоручая своего сына Владиславу Чешскому, сказал, что в его жилах течет княжеская кровь, и вообще задирал нос. С просьбой своей он обратился в самое неподходящее время, князь вначале будто и не слушал его, потом нахмурился.

— А ведь ты, Якса, и так не в меру богат, — сказал Генрих, с неприязнью взглянув на него своими холодными голубыми глазами. — Почему же ты просишь у меня землю для твоих рыцарей?

— Земли у меня достаточно, — ответил Якса, — да не такой.

— Потому ты и хочешь забрать ее у меня?

— Не для себя, а для божьих рыцарей.

Генрих опять взглянул на него и процедил сквозь зубы, не отдавая себе отчета, зачем он это говорит:

— Ну, а зачем ты привел этих божьих рыцарей в Мехов?

Якса неожиданно заволновался, побагровел.

— Да ведь мы еще в Иерусалиме договорились!

— Это верно, — согласился Генрих. — Но и тогда ты не объяснил мне, зачем тебе тамплиеры.

— А ваша светлость разве не пригласили к себе рыцарей? Вам-то они для чего?

— У меня есть свои планы, — сказал Генрих, пристально глядя на Яксу. Может, и у тебя такие же?

Якса прикусил ус и со злостью буркнул:

— Конечно, только людей у меня побольше.

— Странные вещи ты говоришь! — усмехнулся Генрих.

— Между нами не такая уж большая разница, — вскипел Якса, сверкая глазами.

— Пожалуй, ты прав, — спокойно сказал Генрих. — Особенно теперь, когда я все отдал Болеславу для защиты от кесаря, а у тебя в Мехове остались в целости и казна твоя, и войско.

— Я отдал кесарю сына! — вскричал Якса.

— А я — брата. Ничего, им будет не вредно пожить среди немцев. Но, как бы там ни было, ты теперь сильнее меня. Так ты как — сперва на Сандомир пойдешь или сразу на Краков?

Якса понял, что сболтнул лишнее, и предпочел не ответить. Они прошли несколько шагов молча, потом Генрих медленно заговорил:

— Я знаю, что твоя теща в родстве с византийской императрицей и что ты — зять славного Петра. Год знаменитый, ничего не скажешь. Если бы ты захотел, то, верно, смог бы сесть на вроцлавский престол, а не ты, так шурин твой Святополк, у которого на это побольше прав. Но вы не сидите там. И не будете сидеть! — заключил он грозным голосом.

В ходе разговора с Яксой у Генриха постепенно открывались глаза на многие поступки старого товарища по странствиям. Князь прекрасно понимал Яксу — он достаточно повидал свет, чтобы не понять такого человека. Чего уж тут дивиться или огорчаться? Скорее он дивился самому себе — как это он, обдумывая свои планы, не брал в расчет Яксу, Святополка и других им подобных. Он мысленно перебирал знатнейших панов в Кракове, в Великой Польше{115}, в Силезии, в Плоцком княжестве — сколько же их, не перечесть! И разве они захотят покориться его воле?

— Не дам я тебе этой земли, — сказал он, кладя Яксе руку на плечо. — Ни тебе, ни твоим меховским рыцарям. Она моя, княжеская, собственность, и мне собирать с нее воск и мед. А ежели тебе это не по нраву, бунтуй — ничего другого тебе не остается. Но помни, ты — мой ленник, а ведь ты видел в королевстве Иерусалимском, как приносят ленную присягу. Против тебя я гора, на которую тебе надо подыматься по ступеням, — заключил он шепотом.

— Но и перед тобой гора великая, — упрямо глядя в сторону мрачным взором, молвил Якса.

Генрих не слушал, завороженный багряным сиянием заката над Опатовом, они как раз выходили из-под сени высоких деревьев и приближались к городку. Он уже не думал о требованиях Яксы — куда важней были другие трудности, встававшие перед ним. «Дед мой и прадед кое-что смыслили в этом, — проносилось у него в уме. — Теперь Польша раздроблена, вот и развелось своевольников, как крыс короля Попеля»{116}.

Однако Якса не сдавался. Он начал осыпать Генриха безосновательными гневными упреками, грозить карой небесной и иными бедами, не объясняя, какими именно. Впрочем, дело тут было не в словах — каждый знал, о чем думает и чего жаждет другой, каждый хотел попытать свои силы, хотел победить во что бы то ни стало. Но оба знали также, что Генрих продолжатель великой, пусть устаревшей, традиции, тогда как Якса попросту бунтовщик. И Генриху вспомнилось то, что говорила ему Агнесса о Петре Влостовиче. Да, расправились с ним зверски, хотя, вероятно, это было необходимо. Убийство великого Петра не имело никакого нравственного оправдания, даже если его жизнь была, как сказала Агнесса, «горой злодеяний». Но ведь и у него, Генриха, нет нравственного права поступать по их примеру, а собственно говоря, ему следовало бы тотчас по возвращении в монастырь тамплиеров приказать, чтобы Яксу схватили, учинили над ним скорый суд и по меньшей мере ослепили.

При этой мысли Генрих усмехнулся — придет же такое в голову! Нет, он этого не может сделать, и не только потому, что некому приказать. Если отдаешь приказ с убежденностью в своей правоте, исполнители всегда найдутся. Но у него не было этой убежденности, более того, он понимал, что ход событий теперь направлен в другую сторону и что, уничтожив одного Яксу, он ничего не достигнет. Яксу надо впрячь в колесницу истории, убедить, увлечь, использовать, сделать его своей опорой. Пусть эта опора ненадежна, но пренебрегать ею нельзя.