Каймакам больше не возвращался к разговору о землетрясении, видимо, не желая ссориться с начальником жандармерии. Он лежал на койке и о чем-то размышлял, печальное лицо его все больше хмурилось. А тут еще Ниязи-бея потянуло вдруг на воспоминания: события этой ночи, по всей вероятности, вызвали в памяти ночи, проведенные в горах Македонии, и он стал рассказывать, как наводил в былые времена страх на болгарских, сербских и албанских четников [47]. Каймакам слушал с недовольным видом, давая понять, что подобные рассказы его вовсе не интересуют, и только иногда хмыкал или ахал из вежливости.

Надо сказать, что Халиль Хильми-эфенди был зол на начальника жандармерии не только из-за этой дурацкой телеграммы. Он вообще его не слишком жаловал. По слухам, которые, конечно, всегда доходили до каймакама, Ниязи-эфенди любил прихвастнуть и нередко говаривал, причем, случалось, без всякого на то основания: «Да не будь меня здесь, народ бы друг друга… Хвала аллаху, хоть меня боятся!.. И пусть каймакам молится на меня…» Халиля Хильми-эфенди злило, что начальник жандармерии старается все время выказать себя его, каймакама, покровителем. Когда к каймакаму обращались с просьбой или жалобой, будь то в его кабинете или на улице, Ниязи-эфенди мог бесцеремонно вмешаться в разговор, накинуться на просителей с нагайкой и заорать: «Негодяи, плуты, пройдохи! Ни стыда у вас, ни совести. Да как вы смеете надоедать господину каймакаму?! А ну, поговори мне тут еще. С-с-сейчас все зубы повышибаю!..» Халиль Хильми-эфенди, конечно, пытался остановить его: «Позвольте, господин начальник, позвольте!» — но заглушить зычный голос Ниязи-бея был не в состоянии и невольно сам начинал кричать на жалобщиков.

На противоположной стороне площади, уже залитой солнцем, показалась толпа крестьян, жителей далеких горных сел. В город они обычно отправлялись еще засветло, накануне базарного дня, ночевали в деревушке Пынарбаши и оттуда на рассвете караваном шли в Сарыпынар, таща продукты и гоня перед собой скот, предназначенный для продажи.

Завидев крестьян, начальник жандармерии быстро закончил чаепитие, достал блокнот и побежал им навстречу в надежде разузнать о разрушениях, причиненных землетрясением в окрестных селах.

Но крестьяне вышли из дому еще до наступления темноты и, естественно, не могли знать, было ли у них вчера землетрясение. В пути же, когда идешь пешком или едешь верхом, вообще ничего не заметишь. Правда, одному путнику показалось, будто мул, на котором он ехал, как-то странно поднял ногу и мелко задрожал. А другой рассказал, как он свалился с ишака, но тут же добавил, что, наверное, упал потому, что невзначай задремал в седле. В общем, в блокноте начальника жандармерии так и не появилось ни одной новой записи.

Тут как раз привели для опроса несколько батраков, задержанных на дороге, недалеко от Сарыпынара. Но и они ничего не знали. Притомившись после работы, видно, спали как убитые, — их не то что землетрясением, по земле волоком тащи, все равно не разбудишь!

После разговора с батраками Ниязи-эфенди рассвирепел и принялся кричать:

— Ну не подлецы ли! Господь бог на них кару послал, а они и в ус не дуют!

Пес Болатин, разделяя гнев хозяина, отчаянно лаял и хватал людей за штаны. Тогда наиболее смекалистые стали кое-что припоминать. Последовал даже рассказ, как вдруг, ни того ни с сего, па глазах у всех перевернулся кувшин…

Сад за уездной управой был отгорожен от улицы проволокой, и прохожим было видно, что в саду кто-то лежит. Они подходили, узнавали каймакама и в удивлении останавливались. Понятно, что такое внимание к его персоне смущало Халиля Хильми-эфенди, хотя в том, что представитель власти находится в саду, а не в своем кабинете, ничего предосудительного не было: гражданский начальник, как и воинский командир, должен исполнять свои обязанности, где бы он ни находился, — под открытым ли небом или под крышей… Другое дело, что каймакам лежал в каком-то странном головном уборе, это обстоятельство вызывало насмешливые взгляды и иронические замечания, крайне нежелательные по отношению к представителю власти.

Хуршид уже взялся разгонять толпившихся за проволокой зевак, число которых все росло.

— Эй, вы! Что, делать вам нечего? — орал он. — А ну, проходи! Тут вам не Карагёз!..[48]

Но в это время его позвал каймакам и велел перенести койку в дом.

На второй этаж, где раньше ночевал каймакам, решено было не возвращаться. Наиболее подходящей была признана комната бухгалтерии, двери из которой вели в сад: случись, не приведи господь, новый толчок, и сад — в двух шагах.

Складную койку перетащили на новое место без труда, но как быть с господином каймакамом? Начальник жандармерии внес предложение: Хуршид взвалит господина себе на спину, а он поддержит каймакама сзади. Но разве хоть один уважающий себя государственный чиновник, тем более глава местной власти, согласится на такое, окажись он даже в более тяжелом состоянии?!

Халиль Хильми-эфенди, кряхтя, поднялся на ноги и с достоинством произнес:

— Господин начальник, мы, штатские, даже изнемогая от ран, не теряем способности передвигаться…

Потом опершись на руку Ниязи-эфенди и стиснув зубы, как от сильнейшей боли, он тяжело зашагал к дому.

VI

ДОКТОР, ПРЕДСЕДАТЕЛЬ И ПЕРВЫЙ СЕКРЕТАРЬ ГОРОДСКОЙ УПРАВЫ

Халиль Хильми-эфенди не ждал Ариф-бея раньше обеда, однако первым, кто навестил его в новой резиденции, был именно доктор. Вид у Ариф-бея был неважный — лицо опухло, под крохотными, как бусинки, глазками появились синяки. Доктор вызывал сострадание куда большее, чем его пациент… Бедняга даже выспаться толком не успел. Он явился домой под утро и тотчас же повалился на кровать. Но лишь только наступил час визитов, доктор был на ногах, словно невидимый будильник прозвонил у него в голове и поднял с постели — что ни говори, а армейская дисциплина остается на всю жизнь! Вскоре он уже спешил к зданию управы, тяжело опираясь на палку и волоча подагрические, не желающие повиноваться ноги. Дверь еще не успела закрыться за Ариф-беем, как на пороге появился аптекарь Ованес, держа в одной руке неизменный саквояж, а в другой — трость.

— Что было, то прошло и пусть не повторится, — сказал Ариф-бей после того, как пощупал пульс Халиля Хильми-эфенди и, приложив руку к его лбу, проверил, нет ли жара. — Ну и напугали вы вчера нас. Хвала аллаху, опасность миновала.

Но тут больной, вместо того чтобы исполниться тихой радости, повел себя вызывающе: с решительным видом он уселся на постели и начал дрыгать забинтованными ногами и размахивать рукой. Доктор поспешно переменил тон:

— Нет, нет, так нельзя! Прошу вас не забывать об осторожности. Увечья и повреждения бывают всякие, сразу не заметишь, а потом, через сутки, глядишь, и… Ну-с, освидетельствуем ваши раны при дневном освещении…

Повязки одна за другой были сняты — под ними, кроме пустяковых царапин да пятен от йода, ничего не оказалось.

Поодаль в независимой позе стоял Ованес. Он был ужасно зол на доктора за вчерашнее и, как видно, решил не разговаривать с Ариф-беем и вообще держаться в стороне.

— Ваши волнения, уважаемый доктор, оказались безосновательными, — произнес Халиль Хильми-эфенди. — И напрасен был этот переполох.

— Что за странные, двусмысленные речи?.. — Ариф-бей приподнялся, глянул через плечо, и тут ему все стало ясно. Бравада господина каймакама и независимая поза аптекаря Ованеса, который бараньими глазами уставился в потолок, а губы вытянул в трубочку чуть ли не до самого носа, — безусловно имели между собою связь… — Какой болван сказал вам это, сударь мой? — И доктор сердито рванул бинт, которым было обмотано разбитое колено Халиля Хильми-эфенди.

— Ох! Господи! — вскрикнул каймакам.

— Вот видите. Раны не такие уж пустяковые, как вы изволили заметить. Сейчас посмотрим и остальные.