«…таких мир не видал, — мысленно добавляю я, — а самыми лучшими костел украшен». Это мы знаем…

— Павел Кондратьевич, вероятно, о случившемся в костеле убийстве вам уже известно?

— Известно, — соглашается Белов. — О нем весь город говорит. Такого у нас уже лет двадцать не случалось.

— В связи с этим я хочу задать несколько вопросов.

— Пожалуйста. Буду рад помочь.

— Не помните, Павел Кондратьевич, сколько было времени, когда вы пошли в костел?

— Помню. Четверть двенадцатого.

— Какую цель имел ваш визит?

— Видите ли, — говорит Белов, — я занимаюсь краеведением, в частности народным творчеством. Меня давно занимал костельный амвон, он древний, если вы обратили внимание, резной, чудесной работы, это восемнадцатый век, драгоценность, выполнил народный художник, то есть не поймите, что это он между делом, нет, просто учебных заведений тогда не было, школы; профессионал, сразу видно, талант самобытнейший. Для меня тут загадка такая — датировку увидеть; я подозреваю, что возможно назвать автора. Но в костел я попал мимоходом. Мне надо было в половине двенадцатого в райисполком, так что я так, по дороге, заскочил, поверху глянуть. К тому же, по правде сказать, мне без ксендза не хотелось детально смотреть, он, верно, обиделся бы, да и помочь бы мог, он разбирается, но вот получилось, я в костел — он из костела…

— Значит, вы были в костеле минут…

— Десять, — отвечает Белов. — Ровно десять.

— Кого вы заметили в костеле?

— Поначалу ксендза, я говорил. Еще Стась был, органист играл, художник — ксендз нанял и правильно сделал, худеют росписи, — ну и незнакомый мне человек, то ходил, то сидел… Да, да, вот этот. Значит, это его убили. Ужасно! Ужасно!

— Было время, вы работали вместе с Буйницким?

— Стась? Я знаю его с сорок второго года, партизанили вместе, у меня в роте пулеметчиком был. Потом вместе в школу пришли. Он славный человек, мягкий. Вы, верно, уже знаете, у них ведь дети умерли. Вот… Что они пережили, не дай бог никому. Анеля год на могилке пролежала пластом.

— Его что — уволили из школы?

— Нет. Как пришел из больницы — в больнице ему нервы лечили, заявление написал, так-то и так-то, верю в существование души и преподавать детям права не имею. Он честный.

Честный-то честный, думаю я и спрашиваю, не отмечалась ли за Буйницким в годы его школьной работы неустойчивость в отношении прекрасного пола?

— Что вы, что вы! — машет руками и улыбается Белов. — Какие женщины. Господь с вами! Пуританин!

Я не спорю, пусть улыбается; кто ближе стоит, тот меньше видит. Я так думаю: болезнь, а потом дурь религиозная — следствие неразрешимой драмы; потому и помешался, что свои дети, от законной жены, умерли, а случайное дитя, плод греха, живо, выросло, досталось органисту. Хоть за локоть себя укуси. Кому признаться? Жене? Она скажет: это наказание за блуд, ты их убил. Тоскливая ситуация, надо признать. Проверим, думаю я, попробуем.

— Мне кажется, вам еще не известно, — говорю я, — что ночью наложил на себя руки Жолтак.

— Что?! — Белов откидывается на спинку стула, словно я хватил его подсвечником, и произносит сакраментальное: — Не может быть!

— Почему? — спрашиваю я.

— Если бы вы сказали, что ксендз Вериго — пусть сто лет живет покончил с собой или Буйницкий, да кто угодно, я бы не удивился… не удивился бы так. Но Жолтак! Вот уж, действительно, неисповедимы пути господни. И зачем? Почему?

Я пожимаю плечами.

— В голове не укладывается. Ведь боязливец из последних. Его слава хулигана — блеф! Заяц во хмелю! Тюрьма, нож — случайность, ей-богу, стечение обстоятельств. Переборщили, в компанию попал, могли условно дать. Тихий он, глупый. Только и хватало ума мать изводить. Его, вам, наверное, говорили, однажды ксендз Вериго исколотил — матушка пожаловалась. Ксендз мне сам рассказывал. Пришел к Жолтаку и так двинул в ухо, что тот к стенке прилип. Вериго раньше здоровый был.

— А что он во время войны делал, ксендз?

— Жил тут на хуторе неподалеку, в Курнешах. Немцы костел закрыли. Помогал там хозяину.

— А Жолтак?

— Сидел здесь как мышь под веником. Несчастно жил — несчастно умер, говорит Белов.

— Мой помощник искал вас вечером. Вы рыбачить ходили?

— Да, посидел немного.

— С моряком этим, Фадеем Петровичем?

— Какой он моряк, — улыбается Белов. — Моря в глаза не видал. Плотник он. Пилой ранило на лесопилке. Директор дома отдыха ему родственник пристроил. А тельняшка, фуражка — презенты рыболовов; в рыбалке он спец, мастер, знает ямы, прикармливает. Насчет моря это у него сдвиг, — опять улыбается Белов. — Он уже не помнит, был ли плотником, рассказывает, что на сейнере служил. Если его капитаном называют, — млеет. Да. Но я не с ним был, один.

— Так вы думаете, ксендз — честный человек?

— Совершенно!

— И не глупый, наверно? Почему же он костел не оставит?

— Это совсем иное дело, — говорит Белов. — Воспитание, привычки, думает, что пользу приносит. Я с ним беседовал, он мне так ответил: значит, Павел Кондратьевич, я должен взойти на амвон и сказать: все, что я делал всю жизнь, — нелепо; все, что я говорил, — глупо; люди, придется мне сказать, я жил за ваши деньги преступно, а сейчас я прозрел — разойдемся с миром. Вот так. Вы же знаете: честь жизни дороже.

Не для всех, думаю я, не для всех. Для многих совсем наоборот. Что Клинов за человек? Ксендз честный… Буйницкий честный и мягкий… Органист?.. Не мог же он, как петух этот пушкинский, с хоров слететь, Клинова клюнуть и обратно улететь? Это за минуту-то одну?.. Позвонить надо в Гродно… Жолтака я сам проморгал, дурак… Буйницкий мягкий… Ксендза мог выгораживать… Белова тоже (вот именно!)…

— Вы сказали, к половине двенадцатого в райисполком спешили. На совещание?

— Нет, — говорит Белов и подозрительно и строго глядит на меня: мол, плохо себя ведете, не доверяете мне. — Заместителю я был нужен, по культуре. По вызову.

— Попали?

— Попал, — отвечает Белов, — но не сразу. Ожидал в приемной. — И спрашивает этак холодно: — Подозреваете?

— Павел Кондратьевич, — усмехаюсь я, — вот вы командиром роты были, уважаемый человек. Вас подозревать нелепо. И ксендза нельзя. И Буйницкого негоже. Органиста, выходит, одного, потому что пьет…

— И его не стоит, — говорит Белов.

— Ну вот, и его… Так кого же? Костельное привидение? Серого?

— А, видели Серого? — смягчается Белов.

— Видал, как же, в деле причем. Так что я сейчас никого не подозреваю. Это просто сбор фактов. Кто-то голову снял, свою должен положить. А сам не принесет. Ведь так? Тут каждая минута имеет значение. Ушли вы из костела в тридцать или в тридцать пять минут — огромная разница.

— Я в тридцать ушел, — говорит Белов. — Абсолютно точно.

— А к зампреду в кабинет вошли…

— …в начале первого, — отвечает Белов. — Секретарь может подтвердить.

Что подтвердить, думаю я. Что ждали в приемной? В этом не сомневаюсь. Сколько ждали? Клинов мне нужен, Клинов (позвонить)…

— Вы, из костела выходя, Валю Луцевич не встретили?

— Нет, не видал.

— А мама ее, что, развелась с органистом оттого, что он пил?

— Думаю, наоборот, он запил после развода. Дамочка была веселая, умахала с каким-то военным.

Ага, веселая была, согреваюсь я. Ребенка вот подложила органисту — и ку-ку.

Иду на маслозавод.

В отделе кадров прошу личное дело Буйницкого и внимательно прочитываю все документы. К сожалению, их мало.

Заявление от 25 августа 1955 года с просьбой принять на работу сторожем… Автобиография: белорус, рождение — 1918… Слоним, в семье адвоката… гимназия (неинтересно)… университет (знаю)… учитель-партизан… в 1944 направлен в школу (известно)… Жена — Анелия Игнатьевна — медсестра… дети: Вера семи лет, Ирина пяти лет скончались в январе сего года… Приказ о зачислении с окладом 425 рублей… Приказ об отпуске… и еще… и еще… приказ об установлении оклада 60 рублей… о премировании ко Дню Победы 20 рублями…