Позвав Федора, я велел ему наточить две сабли, увязать их в пакет и приторочить к моему седлу. «Не беспокойтесь, ваше благородие, — просияв, сказал Федор. — Наточу лучше бритвы. Оттяпает руку в один удар». — «Ты о чем? — сказал я. — Ты что себе позволяешь!» — «Нет, я ничего, я понимаю, заговорщицки отвечал денщик. — Это так, лозу рубить из-за скуки».

Через полчаса на поповский двор начали собираться офицеры. Встретив Шульмана, я сообщил, какие обязанности предстоит ему выполнять. Лекарь, сразу сообразив, что роль секунданта призывает его к трезвости и лишает обеда, стал горячо меня убеждать отказаться от безнравственной затеи или хотя бы перенести ее на вечер. Я сказал, что и то и другое невозможно. С тяжким сердцем согласился он на эту жертву.

Скоро обед начался, командир произнес поздравление, все, кроме нас с Шульманом, выпили. Я изобразил внезапный приступ головной боли, лекарь вызвался помочь мне порошками, и нас на короткий срок отпустили.

Орлик и лошадь для Шульмана стояли у коновязи. Мы сели в седла и выехали на улицу. Тут, ни слова не говоря, будто по договоренности, к нам присоединился Федор, вооруженный с головы до ног — саблею, штуцером и парой пистолетов.

«А ты, брат, куда?» — спросил я. К этому вопросу денщик мой, видимо, приготовился, потому что выпалил с петушиным задором: «Ваше благородие, да разве можно одному на такое дело…» — «Ты что кричишь! — сердито прошипел я. — Ты всю батарею поднимешь…» — «Все равно я тут не усижу, — шепотом продолжал Федор. — Поскачу вслед. Сердце мое изведется сторожить вас за околицей. А не дай бог что случится…» — «Накаркай!» — сердясь отвечал я. «Вдруг их толпа примчится и порубят вас в десять сабель». — «Вот уж ты защитишь!» — рассердился я и приказал ему безвыходно сидеть на квартире. Если же меня приедут спрашивать, наказал я, то следует отвечать, что у штабс-капитана мигрень, он поехал развеяться.

Уязвленный Федор, бубня о дурных предчувствиях, преследовал нас до крайних домов. Тут он махнул горько рукой, как бы говоря: «Воля ваша. Прощайте!» — и наконец отстал. Мы с лекарем порысили к лесу.

— Ну вот, мы одни, — сказал Шульман. — Объясните, что за дуэль, какой повод?

— Эх, Яков Лаврентьевич, лучше вам и не знать.

— Да мне хоть приблизительно…

— Перчатку мне кинул в лицо этот бездельник, зять Володковича будущий…

— Господи! — ахнул Шульман. — Только и всего. Перчатку… Не камень ведь… Петр Петрович, еще не поздно, повернем коней. Было из-за чего жизнью рисковать.

— Да какой риск, никакого.

— Ну, и не в этом дело. Нехорошо. Неужто будете драться, как француз какой-нибудь. Не палкой все-таки вас ударил… Ну, бросили бы эту перчатку там… в нужник, извините… И все… И бесился бы пусть. Я вас прошу.

— Не могу, Яков Лаврентьевич. Никак нельзя. Но не бойтесь, до трагедии не дойдет. Так, поупражняемся, собью спесь — и хватит.

Шульман вздохнул, и остальной путь мы промолчали. Красинский с секундантами уже был на месте. Мы спешились, я отдал лекарю завернутые в мешок сабли и сел под сосну. Красинский делал вид, что любуется природой: то устремлял взгляд в синеву неба, то опускал его к земле. Иногда он поглядывал в мою сторону и тут же переводил глаза на крест, словно примерял ко мне этот символ страдания. Да, говорил он своей позой, твоя душа останется здесь навеки и будет в тоскливом одиночестве слушать зимний вой волков.

Весьма скоро формальности закончились. Секунданты отметили вешками дорожку; Красинский снял сюртук, я — мундир, и нам вручили сабли: по жребию, это были сабли Красинского, тоже хорошо наточенные. Мы стали на исходные места.

— Господа, — сказал Шульман, — наступил последний момент, когда вы еще имеете возможность проявить добрую волю. Считаю своим долгом воззвать к вашему благоразумию. Вы стоите на черте, переход через которую для одного из вас может оказаться роковым. Повод к поединку не стоит такой жертвы. Высшая храбрость души как раз и проявится в извинениях виновного и удовлетворении этим противной стороны.

— Если господин Красинский принесет мне извинения, — сказал я, — я готов отказаться от дуэли.

— Считаю, что сейчас мне сознательно нанесли второе оскорбление, спесиво ответил Красинский. — Не нахожу ни единого повода простить.

Тем хуже для тебя, мысленно сказал я ему.

Прозвучала команда «Бой!».

Красинский выдвинул клинок, чуть присел и мягким шагом пошел на сближение. За одну секунду внешность его изменилась к лучшему: исчезла спесь, он одухотворился, глаза весело заблестели — дурное это занятие было ему по душе. Но он, судя по стойке, по игре ног, по легкому клюющему движению клинка, был и достаточно опытен. Вес тела он держал на левой ноге. Атака, подумал я. Ну, поглядим, что ты за боец. Вот тебе левый бок — руби. Не рубишь. И правильно. Качаешься, дразнишь. Положим, я обманулся — вот, пикюрчик[10] для завязки. Сейчас коли с выпадом. Не колешь — рубишь. Так сам защитись. Неплохой парад[11]. О-го! Второй выпад. Молодец! Ловкие ноги! А вот флешатака[12] — это зря. Рано. Куда летишь навстречу смерти? Полоснуть тебя разве за дерзость по спине. Я сделал вольт[13], и Красинский проскочил мимо, с опозданием защищая спину. Но рубить его в спину я не захотел и плашмя ударил по ляжке. Развернувшись, Красинский рассвирепел и прогнал меня до конца дорожки простыми, но быстрыми штоссами[14].

Секунданты Красинского, приметил я угловым зрением, испытывали удовлетворение. Бедный Шульман, неискушенный в фехтовании, отирал с лица пот; ему, верно, мнилось, что голова моя сейчас покатится по траве. Красинский наступал, я отходил, удары его были энергичны, а я исключительно парировал, словом, со стороны мое положение выглядело нехорошо, и меня это радовало. Теперь моя очередь, решил я, взял прим[15], показал на голову и провел фланконаду[16]. Красинский отпрыгнул, я стал наступать, стараясь внушить, что моя цель — поразить его в лицо. Теперь и он не торопился, наступал медленно, защиты держал глухо, вспомнил о финтах: показывал налево — рубил голову, показывал на голову — рубил правый бок. Я видел в его тактике только одну ошибку — он стремился нанести сильный удар. «Рано ты празднуешь, — мысленно говорил я ему, отбивая удары. — Невелика заслуга саблю рубить. Это нашему лекарю страшно. Руби, руби — не пробьешь. Думаешь: шампанское поскачете открывать. Нет, Красинский, не похвалишься перед панной Людвигой. И ей станет дело — корпию щипать. Ну, пора!»

Я ударил по клинку и показал обманный укол в лицо, вызывая Красинского на батман[17]. Он купился. Сабля его разрезала воздух, выпрямленная рука оказалась без защиты, и я нанес ему рубящий удар по предплечью.

Красинский вскрикнул, сабля выпала на траву, из раны хлынула кровь. К нему кинулись секунданты.

— Я удовлетворен! — сказал я.

— Ни в коем случае! — нервно закричал Красинский. — Мы условливались. Это царапина.

— Но вы не можете драться, — сказал я.

— Я буду драться левой рукой. Я одинаково владею. Я настаиваю.

Я пожал плечами:

— Ну, пусть секунданты решат.

— Категорически возражаю! — сказал Шульман.

Приятели Красинского под действием его свирепого взгляда ответили, что такое требование справедливо.

— Господа, это — верх безумства! — сказал Шульман. — Я уезжаю.

— Яков Лаврентьевич, не волнуйтесь, останьтесь, — попросил я. — Я не сделаю моему противнику ничего дурного. Только пораню и левую руку.

— Хорошо, — раздумал Шульман. — Но я ставлю свое условие. Если я увижу, что вы, — обратился он к Красинскому, — деретесь левою рукой хуже, чем правой, я остановлю дуэль.