— У меня есть опыт… — сказал я, вспомнив, как камнем приколачивал каблук к громадной туфле, похищенной Рысью у тетки.

— Ты будешь с утра до вечера сидеть у окна и приколачивать подметки… Я иногда буду приходить к тебе. Только не пей водку. Сапожники много пьют. А ты не пей. Ладно?

— Ладно, — сказал я. — А ты будешь плавать на огромных кораблях. Первым помощником капитана.

— Капитаном лучше.

— У меня просьба. Когда будешь в Стамбуле или Каире, купи мне хорошей кожи… Из чего же я буду тебе сапоги тачать?

Рысь поднялась, застегнула жакет и протянула мне руку:

— Я бы еще поболтала с тобой, но… Ты, чего доброго, простудишься. Схватишь насморк. Чихать будешь.

Я сжал ее ладонь и потянул к себе. Она упиралась, но я был сильнее. Рысь упала на меня. Я совсем близко увидел ее глаза. Глаза были очень большие и серьезные. И смотрели на меня настороженно, но без страха. Завиток волос спустился на лоб. На волосах таяли снежинки. И вдруг губы Рыси дрогнули, раскрылись, она запрокинула голову и громко, на весь лес, засмеялась:

— Кто здесь живет? Отзови-и-сь…

«Ры-ы-ысь…» — отозвалось эхо.

На высоченной сосне кто-то пошевелился, хлопнул крыльями. Посыпался снег. И долго он сыпался, прыгая с ветви на ветвь. Я смотрел на Рысь и молчал. Она высвободилась из моих рук, села рядом. Лицо ее стало задумчивым, глаза смотрели поверх моей головы, на сосну, откуда струился снег.

— Ночь, — сказала она. — Я первый раз ночью в лесу, и мне совсем не страшно… Видишь, поваленная сосна? Видишь? Там берлога. Медведь спит. Я слышу, как он дышит. Слышишь? Под сосной пар… Давай, разбудим его?

— Давай, — сказал я.

— Мы прогоним его подальше, — продолжала Рысь, — а сами поселимся в его берлоге. Мы будем просто знакомые. Живут ведь на свете хорошие люди. Добрые. И очень вежливые… Ты будешь ухаживать за мной и охранять от лесных разбойников. Будешь охотиться, таскать хворост, разжигать костер, жарить зайцев…

— А что ты будешь делать? — спросил я.

Рысь обняла меня за шею и долгим взглядом посмотрела в глаза. Она улыбалась, а в глазах грусть. И я услышал, как сердце мое стало стучать. Сначала тихо, потом все сильнее и громче. И я испугался: не услышала бы она. Нет, это была не та длинноногая девчонка с острова Дятлинка. Та не умела так смотреть.

— Я за это буду тебя любить… — сказала она. — Если тебя поранит в лесу зверь, я крепко-накрепко перевяжу твою рану. И она сразу заживет… Я буду ждать тебя у костра… в берлоге.

Она забралась ко мне на колени и притихла. Плечи ее вздрогнули, опустились. Она замерзла. А мне было жарко. Я боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть ее. Я вспомнил другой вечер. Верхи. Внизу гремит подо льдом Ловать. Вот так же рядом сидели мы с Аллой в снегу. Она сказала, что встать не может. Зачем она это сказала? Нога у нее была в порядке. Мы целовались с Аллой. Нам было весело… А сейчас мне было не весело. Мне было очень-очень хорошо, но не весело. Там, в Верхах, мы с Аллой целовались и больше ни о чем не думали. Я знал, что Алла никуда от меня не убежит. А Рысь! Она тоже не убежит. Почему же я боюсь поцеловать ее? Ударит? Мне станет стыдно? Нет. Другое. Она не ударит. Но если в ее глазах мелькнет обида, я буду себя ненавидеть… Там, в Верхах, я не думал об этом. А сейчас думаю, С Аллой можно ни о чем не думать. Целоваться до потери сознания. А с Рысью так нельзя. Это я понимал сердцем. А почему нельзя — не понимал…

Я обнял ее за плечи и еще крепче прижал к себе. Замерзла… А еще собирается жить в берлоге. Мне ничего не хотелось делать. Хотелось вот так сидеть с ней и молчать. Я забыл про Рудика, про щекастый паровоз ТЭ-2425. Забыл, что завтра вставать в шесть утра, а я бог знает где сейчас. Ее упругие волосы щекотали мне губы, нос. От волос пахло снегом и сосновой хвоей. Я не помню, сколько минут или часов сидели мы с ней в снегу. Моя куртка намокла, я почувствовал холод. А Рысь все сидела у меня на коленях, и черные ресницы ее были опущены. Спит? Я пошевелился, и она сразу открыла глаза.

— И никакого медведя там нет, — сказала она. — И мы не будем жить в берлоге…

— Где твой платок? — спросил я.

— И ты костер в лесу не разожжешь…

— Нужно найти платок. У тебя волосы холодные.

— И дичи не настреляешь… Ты хочешь есть, Максим?

— Пойдем искать берлогу, — сказал я. — Не замерзать же в лесу?

Рысь встала и пошла вдоль пути. Остановилась и, взглянув на меня через плечо, сказала:

— Я бы съела целого медведя… И берлогу заодно.

Мы нашли мою шайку, ее платок и чемодан. Я вытряхнул снег из шапки, но она все равно была холодная, словно я сугроб напялил на голову. Рысь поднялась на полотно и спросила:

— В какую сторону пойдем?

— Откуда пахнет морем… И теплом.

— Мне все равно, — сказала она и зашагала по шпалам.

Я догнал ее, отобрал чемодан и отдал свои рукавицы. Рукавицы были большие и теплые. Рысь надела их, гулко хлопнула друг о дружку и сказала:

— Спасибо.

Немного погодя она остановилась и возвратила мне одну рукавицу.

— Пополам, — сказала она.

Мы вышли на прямой путь и увидели огни. Совсем немного огней. Станция была в двух километрах. Не станция, а разъезд. Оставив озябшую Рысь в крошечном зале, я сбегал к дежурному и спросил, какой ожидается поезд в сторону Себежа. Нам повезло: прибывал товарняк. Когда я вернулся в зал, Рысь уже устроилась поспать. Она с ногами забралась на облупленную скамью, а под голову положила чемодан.

— Полундра, — сказал я. — Поезд прибывает.

Она зевнула и не очень охотно покинула скамью.

Через полчаса мы были в Себеже. Всю дорогу она дремала, прикорнув на моем плече.

Я привел сонную Рысь в общежитие, разбудил ребят и сказал:

— Поедет с нами…

Генька посмотрел на Рудика. Рудик посмотрел на Геньку. Потом оба — на Рысь.

— Куда поедет? — уточнил Генька.

— В Великие Луки.

— На чем поедет? — спросил Рудик.

— На паровозе.

Рысь стояла посредине комнаты и поглядывала на порожнюю кровать. Она спать хотела. Рудик и Генька молчали. Меня начало раздражать это молчание.

— Она есть хочет, — сказал я.

Рудик взял со спинки кровати брюки, надел под одеялом, вышел в коридор и вернулся с краюхой хлеба и двумя солеными огурцами.

— Есть рыба, — сказал он. — Мороженая. Вы… — он посмотрел на меня.

— Рысь… то есть Дина зовут ее, — сказал я. — Сырую рыбу она не ест.

Генька порылся в своем сундучке и достал банку килек:

— Открыть?

Рысь кивнула.

— Я от тетки убежала, — сообщила она и, взглянув на меня, прибавила: — А потом решила вернуться…

— У нее тетка стерва, — сказал я.

Рысь уплетала хлеб с кильками, хрустела сочными огурцами и весело посматривала на ребят. Она ничуть не смущалась, чувствовала себя, как на острове Дятлинка. На ней была черная шерстяная блузка и не очень новая коричневая юбка. Щеки разрумянились, волосы перепутались в живописном беспорядке. Симпатичная сидела за столом Рысь. Я видел, что она понравилась ребятам.

— Она меня ударила тряпкой, — прожевывая хлеб, рассказывала Рысь. — Мокрой.

— За что же? — спросил Рудик.

— Она привела какого-то пьяного дядьку и сказала, что он будет у нас жить. Дядька завалился в сапогах на кровать и захрапел так, что штукатурка стала отваливаться. Я не выношу храпа. Я за ноги стащила его с кровати и выкатила на крыльцо… Я не хотела, чтобы он упал, а он скатился с крыльца и набил большую шишку на лбу. Он сразу отрезвел и ушел со своей шишкой домой. А тетка меня тряпкой. Мокрой.

— Надо было и тетку… с крыльца, — сказал Рудик.

— Она сильная. Этого дядьку она под мышкой принесла. Он был маленький.

— Другого принесет.

— Весной я уйду от нее, — сказала Рысь. — Я бы сейчас ушла, да некуда. А весной я уеду в Ригу.

— В каком классе? — спросил Генька.

— В восьмом.

— Комсомолка?

Рысь отодвинула банку с кильками и бросилась к своему чемодану. Перетряхнула пожитки и огорченно развела руками: