Чухрай понял: только суровостью можно пресечь домогательства сына мурзы.

— Я, достопочтеннейший Ураз-бей, не меняю коня, как не меняю друга.

— Тогда сам Оказ-мурза отберет его у тебя, неразумный казак, — рассвирепел татарин.

— Даже хан не отберет моего коня, пока у меня есть вот это. — Улыбаясь, Чухрай поднес к носу Ураз-бея дуло пистолета. — Видишь? А стреляю я вот как. — Семен порылся в кармане шаровар, достал оттуда небольшую золотистую айву. Дружески подмигнув татарину, он высоко подбросил айву над головой и выстрелил в нее из пистолета. Расщепленная пулей айва разлетелась на мелкие куски.

— Смотри, так будет с башкой любого, кто захочет отнять у меня коня, — сказал Семен, глянув из-под седых бровей на ордынца.

Тот схватился было за рукоятку своей кривой сабли, но, увидев, что казак быстро спрятал в кобуру дымящийся пистолет и взялся за другой, заткнутый за кушак, выругался и, метнув полный ненависти взгляд на Чухрая, круто повернул коня. Через мгновение Ураз-бей и его ордынцы скрылись за холмом.

— Промахнулся басурман, — сказал Корж, — промахнулся. А если бы татар поболее было, взяли б они нас в сабли. Смотри, война с турком не так давно закончилась, а они снова рыщут… Теперь сын мурзы всю жизнь на тебя, Чухрай, будет обиду держать.

— Знаю, — ответил Семен. — Да иначе, хлопцы, нельзя. Дать басурману поблажку раз, он потом с шеи не слезет…

Казаки невесело засмеялись. Хотя татары ускакали, но было ясно, что они затаили обиду, наверное, не только на одного Чухрая и при случае постараются отомстить. Казакам был чужд страх перед ордынцами, но они уже вдохнули тревожный воздух Ханщины, где хозяйничали их исконные враги.

С невеселыми думами сечевики молча продолжали свой путь, пока не въехали в небольшую балку, на дне которой журчал ручей. Встречный ветерок донес кизяковый дымок родной слободы.

Дома

С какой-то грустной радостью в душе остановил коня Кондрат Хурделица у своей землянки-поноры. За год здесь ничего не изменилось. Только тополя да вишни около хаты стали как будто ветвистей, прикрывая густой листвой заросшую травой крышу. Дым от летнего очага, как и прежде, лениво переваливаясь через обмазанный глиной плетень и низко стелясь, уползал в крапиву.

Кондрат соскочил с лошади и стал привязывать ее у коновязи родного дома. Вдруг хорошо знакомый голос ласково окликнул его по имени. Молодой казак оглянулся и увидел пожилую женщину. Босая, седоволосая, она остановилась у калитки, изумленная его внезапным появлением. Кондрат хотел было, как подобает побывавшему в битвах сечевику, пройти в хату и там уже поведать ей обо всем. Но случилось не так. Только встретил сын вопрошающий взгляд матери, как две слезы покатились по его щекам, и он стремительно бросился ей навстречу:

— Мамо, не видать нам более батька нашего…

Два дня лежал Кондрат в отчем доме. Хворь, что начала его одолевать еще в дороге, не проходила. В маленькое окошечко у изголовья больного скупо проникал свет, зато заглядывали венчики степных цветов, стебли мяты и седоватой полыни. Прелые запахи растений и сырой земли наполняли горенку, словно чащобу какого-то полутемного овражка. Сырой спертый воздух не способствовал поправке молодого казака. Избитая спина и грудь болели, кровоподтеки не сходили. Кондрата мучил лихорадочный жар, сменявшийся ознобом.

— Ой, лышенько мое горькое, — сказал Кондрат, измученный хворью. — Позови-ка мне, мать, крестного отца моего, деда Бур илу. Только он может помочь мне.

Матери Кондрата, старой Охримовне, это же советовали и Чухрай, и Корж, навестившие хворого. Она и сама давно обратилась бы к Ивану Буриле, крестному отцу своего сына, если бы не боялась. О старике-казаке ходили среди суеверных слобожан недобрые слухи. Дед Бурило знал много способов, как вылечить раненого или хворого травами, лекарственными кореньями, и вот это-то и породило ему славу великого знахаря-колдуна, «характерника». Хотя был он жалостлив — пользовал как слобожан, так и ордынцев-кочевников бескорыстно и безотказно, удачливое врачевание внушало суеверный ужас. Исцеление без помощи Христа или Магомета в те времена казалось простым людям подозрительным. Не мудрено ль, что и в казачьих понорах, и в ордынских юртах долгими зимними вечерами плелась о Буриле небыль как о закадычном дружке самого черта или шайтана. Видели, мол, не раз, как в полночь на степном кургане старый греховодник бесстыдно тешился-миловался с ведьмами, а потом летал, хохоча, с ними к месяцу, распустив свой седой запорожский чуб по звездному небу.

Поэтому, только осенив себя многократно крестным знамением и шепча молитвы побелевшими от страха губами, пошла Охримовна к Буриле.

Его хату-понору нелегко было сыскать. Жил старый запорожец далеко от Кондратова двора, на самом краю слободской балки. Врытая на две трети в грунт, его понора всего на аршин поднимала над землей свои плетенные из хвороста, обмазанного глиной, стены. На ее покатой земляной крыше шумела трава, и дом, уже в нескольких шагах, сливался с зеленым кустарником. Так же незаметными для глаза были хозяйственные помещения, где Бурила прятал запасы хлеба, овса и содержал скот и домашнюю птицу.

В таких землянках жило большинство оседлых жителей «ханской» Украины — Ханщины. Эти жилища были устроены так неспроста. Обитатели их стремились как бы врыться в землю, спрятаться от глаз степных хищников — татарских ордынцев, вассалов турецкого султана.

Охримовне долго надо было бродить по заросшему кустарником холму, прежде чем она, наконец, нашла стежку, что привела ее к скрытому в колючем терновнике плетню. «Добре заворожил колдун то место, где живет», — подумала суеверная женщина, подходя к дубовой двери низкой поноры. На пороге показалась стройная, высокая девушка.

Охримовна признала в ней Маринку — внучку Бурилы, с которой коротал свои дни одинокий старик.

— Деда дома нема. Он недалечко отсюда, — сказала девушка певучим голосом, удивленно взглянув на старуху большими бледно-синими глазами.

— Мне твой дед очень надобен… Проводи меня, любушка, к нему. Проводи, милая… — попросила Охримовна.

— Идемте. — И Марина, взяв за руку старуху, повела ее меж кустов к зарослям терновника.

По обеим сторонам тропки стояли долбленые колоды ульев, над которыми жужжали пчелы.

— Тут прохода нет, милая, — сказала Охримовна, когда тропка привела их к высокой стене колючего терновника.

— Как не быть? Есть, тетенька, — ответила девушка и, оглянувшись по сторонам, оттолкнула старый сухой круглый куст, похожий на перекати-поле.

В зарослях образовался узкий проход, который вывел их на широкую поляну. Там в траве желтели огромные тыквы и полосатые арбузы. Охримовна увидела высокого старика. Одет он был в холщовую свитку и широкие шаровары, заправленные в козловые сапоги. Пищаль и сабля старика лежали рядом. Седой оселедец спадал на загоревший выпуклый лоб, помеченный глубоким шрамом. Этот шрам придавал добродушному морщинистому лицу старика суровое выражение. На Охримовну вопрошающе глянули дымчатые глаза. Рядом шелохнулся куст, и из-за его ветвей вышли сгорбленная древняя старуха с крючковатым носом и пожилой мужчина, заросший до самых ушей черной волнистой бородой. Вид старухи и чернобородого был диковат — оба взлохмаченные, наряженные пестро, не похожие на местных слободян. Это испугало Охримовну.

«Нечистые, видно, в гостях у Бур илы», — мелькнула у нее мысль, и она перекрестилась.

— Не бойся, тетенька, это наши шабры[9] — сербияне, с Туреччины прибыли. Дед приютил их, — сказала Маринка, заметив испуг гостьи. Но ее перебил Бурило.

— Ты, Маринка, что мне сюда людей водишь? Я тебе ужо! — закричал он на внучку.

Соседи.

— Дедусь, это Охримовна, от Кондратки, — нимало не смущаясь, спокойно пояснила внучка. — От Хурделицы…

— Знаю, — ворчливо оборвал ее старик. — Глаза у меня есть, слава богу… — И спокойно спросил Охримовну: — Зачем пришла?