Расплескивая недопитую кружку чая, с непроглоченным куском хлеба во рту, упал к огню заснувший Вейнбаум…

Параня заботливо отодвинула его голову от костра, подложила завернутую подушкой мережу и сверху прикрыла Вейнбаума полушубком.

Первую ночь за два года фронтовой жизни так спокойно спал Вейнбаум…

До зари просыпается рыба, и рыбаки просматривают самоловы и переметы. Богатый улов сняли в это утро рыбаки. Много стерлядей, осетров перебросала Параня из лодки в садок.

Вейнбаума разбудили к поспевшей жирной ухе.

Когда Параня ушла к реке мыть кружки и ложки, Вейнбаум сказал рыбаку:

— Вот что… У меня есть шесть тысяч денег… Дай мне за них хлеба и достань компас.

— Хлеба могу. За компасом на дом девку пошлю… Но ведь, милый мой, в тайге пропадешь. Она ведь когда мать родная, а когда мачеха злая… Я тебе скажу другое: поедем со мной в Туруханск, я из лодки вывезу тебя на телеге, закрытого сетями, спрячу в подполье, а потом сведу в тайгу, в мою охотничью избушку. Там пока поживешь, а дальше — видно будет… Ведь не век казаки царствовать будут. Будет им, проклятым, конец, придут твои товарищи, тогда…

— Правильно, товарищ…

Вейнбаум хлопнул по плечу рыбака и сунул ему замусоленный сверток денег.

Рыбак деньги брал неохотно:

— Что ты торопится? Ведь не из-за денег тебя спасаю, а жалко, — зря пропадешь, а человек ведь не муха, не комар…

Не знает Вейнбаум, что он белогвардейцами оценен в мешок сахара или два мешка крупчатки. Дешев человек — дороги продукты… Торопится рыбак домой, лихорадочно помогает Параня выбирать самоловы и переметы.

С полдня отправились домой. С попутным ветерком на парусах к вечеру подкатили к Туруханску.

Еще за десять километров перед Туруханском завернул в мережи рыбак Вейнбаума.

— Лежи спокойно: мы тебя из лодки вывезем на лошадях…

Лодка ткнулась носом в берег. Параня выскочила и бегом помчалась домой. Быстро запрягла лошадь в дроги и приехала на берег. Завернутый в сетях Вейнбаум сам перешел из лодки на телегу и свернулся калачиком.

Сзади Вейнбаума на дроги поставили кадушку с рыбой, и рыбак старательно крепкими узлами привязал веревкой Вейнбаума к кадушке.

— Но, но! — крикнул рыбак на лошадь. — А ты, Параня, останься… Вымой лодку… Мы дома с матерью управимся.

Параня выскребла грязь из лодки, выполоскала ее и бегом прямой тропинкой побежала домой.

На столе шипел самовар. Мать у растопленной печки жарила мясо.

— Что, отец разве не приехал? — крикнула Параня матери.

— Нет еще, — подливая масло на сковороду, ответила мать.

Параня испугалась: „Что-то случилось по дороге“…

Бросилась на дорогу встречать отца. Подводы не видно. Подбегая к монастырской ограде, услышала крики.

По голосу узнала Вейнбаума. Его били в сарае казаки. Отца увидела у монастырского амбара, где он деловито увязывал впереди кадушек полмешка сахара и мешок крупчатки.

Параня дальше плохо помнила, как схватила кирпич и ударила по голове отца. Отец солено-смолевым кулаком сбил ее с ног, бешено пиная ногами.

В ту же ночь в сарае избитого Вейнбаума повесили…

Избитую Параню с монастырской ограды притащила мать, но отец не пустил в избу:

— Пусть подыхает, не дочь мне она.

В избушке у тетки выхаживали от смерти заболевшую Параню.

Еще не совсем оправилась Параня, как отряд Красной армии вышиб казаков. Отец, выбрав удобную минуту, заявился к ней:

— Если скажешь — убью.

Запуганная девушка хранила тайну до 1929 года.

На партчистке в Туруханске она выступила:

— Мой отец, Пономарев, вступивший в партию в 1921 году, предал казакам Вейнбаума в 1919 г. Когда он привез продукты, полученные за предательство от казаков, он сказал матери:

— Принимай продукты, на „золотую рыбку“ все выменял…

ОГНЕННАЯ БАБА

Третьи сутки дымится пурга. В свисте ветра воют собаки. За полярным кругом стелется на тысячи километров снежная пустыня.

В чуме Турана вместо веселого огня белеет на пепелище куча снега.

Без костра в чуме — как в мерзлой яме: холодно и безжизненно. В оленьих шкурах лежит больное семейство Турана. Больные ворочаются, чешутся; от беспрерывного чесания кожа ободрана, и выступили кровяные пятна. Собаки подскакивают к лежащим и слизывают кровяную харкотину больных. Пряди волос, отделившись вместе с кожей, валяются по чуму. Стон и кашель больных хрипл и густ. От холода и сырости нет тепла в оленьих шкурах. Пурга хочет сделать из чума Турана снежную могилу. Сам Туран еще может приподниматься на колени, прикрывать оленьими шкурами мечущихся в огненном жаре жену и сына, Туран доползает до откидывающейся шкуры чума. Снежный вихрь слепит глаза.

Обтирает Туран снегом воспаленное лицо. Легче. Но скоро опять начинается жар. Кажется Турану, что загорается чум и влетает в него женщина с длинными, вьющимися, золотистыми волосами. Так представляет Туран себе оспу, так поют о ней легенды.

Если явится она к больному в красной одежде, то он не умрет. Кажется Турану, что женщина надевает синюю, голубую, желтую и поверх красную одежду.

И слышится голос пурги:

— Сме-е-рть, сме-е-рть Турану, жене и сыну!..

Кричит раненым зверем Туран. Собаки, напуганные голосом хозяина, тоже воют тягуче.

Через день перестал сыпаться на очаг снег.

Туран высунул голову из чума. Снежный блеск осветил чум. От расплавленного снежного покрова жмурятся узкие глаза Турана. Пусто вокруг чума. В белых, сверкающих лебединых шеях заструг[5], застывших в шторме океанских снежных волн, не видно оленей. С оленями Турану жизнь, без оленей всей семье смерть.

После бури ни голоса, ни свиста. Забежал на первую застругу шатающийся Туран. Он на ходу кланялся богам снегов, льдов и ветров и всматривался вдаль. Не видно оленей. Но скоро вырвались хриплые звуки радости.

— И-о-хе-хо-хе!

Откуда силы взялись, ноги бежали и голова не кружилась.

Услышал Туран тихий, далекий отголосок собачьего лая, скоро увидел низко летящее облако.

— Хорошо, хорошо! Гонят собаки оленей!

Собаки пригнали оленей и горячими языками начали лизать снег. Разгребая копытами снег, доставали олени любимый мох.

Бегал, суетился Туран, арканил оленей, запрягал и сбрасывал все имущество на нарты. Надо бросать родной чум, надо спасаться от гибельной оспы.

На своих быстроногих оленях уедет Туран от смерти.

Когда перетащил последними жену и сына на нарты, с выкриком вскочил Туран на передние нарты. Закружился снег, пар стлался над оленями.

При толчках, в рытвинах, где взлетали нарты, тихо стонала жена Турана. Больная не могла пить горячую оленью кровь, не могла сидеть на нартах, и Туран привязал ее, как мешок с олениной.

На третий день после гонки подошел Туран к санкам. С закрытыми глазами, откинув голову, лежала мертвая жена. Раскинув шкуры, Туран достал сына. Распухшее, в синих прожилках, лицо сына горело. Перенес его на свои нарты, а запряжку оленей жены отвел с сторону.

Ударом топора в лоб убил упряжку оленей. Всей четверке воткнул в бока по колу.

Надо покойницу хоронить, по обычаю, в колоде, подвешенной на деревьях с обрубленными сучками, чтобы покойница не могла спуститься на землю. Нет деревьев, нет колоды, только лепится в тундре кустарник. Завязав в оленьи шкуры, подвесил Туран жену на поставленные колья для чума. Головы убитых оленей оттянул назад, у нарт, повернутых вверх, надколол полозья, хорей воткнул в землю, привязав к нему колокольчик, От ветра звенел колокольчик. Не оглядываясь, бежал Туран от мертвой жены. После мертвеца надо очиститься огнем. Туран разрезал на куски оленьи шкуры и вместе с рукавицами бросил в огонь.

Теперь уж имя жены никто не должен произносить.