4. Пленные будут освобождены».

Чрез три дня Варшава представляла совершенно иной вид. Совет правления пал и был заменен временным правлением; членами коего были князь Чарторыжский, Лелевель, Островский, Кохановский, Пац, Дембовский и Немцевич. Сейм должен был быть собран к 6-му декабрю; полки Шембека и Скржинецкого вступили в город. Сверх того были посланы приказания Гельгуду в Радом и Круковецкому в Раву о направлении вверенных им войск к Варшаве, для того чтобы угрожать этим движением единственному пути отступления цесаревича на Гуры и Пулаву. Это последнее обстоятельство побудило великого князя, оставив левый берег Вислы, направить свой путь в границе Империи. Цесаревич почел нужным переслать во временное правление следующее объявление:

«Дозволяю польским войскам, оставшимся мне до сей минуты верными, присоединиться к своим.

Я выступаю с императорскими войсками и удаляюсь от столицы. Я надеюсь на великодушие польской нации, и уверен, что мои войска не будут, во время движения их в границам, тревожимы. Я вверяю покровительству нации охранение зданий, собственность разных лиц и особ».

По мнению некоторых, цесаревич послал приказание русским войскам, занимавшим Модлин, очистить эту крепость, которую поляки поспешили занять. Не опровергая этих слухов, я однако не могу поручиться за их достоверность. Цесаревич, успокоенный циркулярным приказанием Хлопицкого, запрещавшего полякам тревожить наши войска во время их движения к границам Империи, выступил из Виржбы на Гуры.

Между тем Хлопицкий убедил, 23-го ноября (5 декабря) временное правительство облечь его диктаторскою властью. Это было утверждено Сеймом 8-го декабря на следующих основаниях: Диктатор, Надзирательная комиссия, избираемая из членов Сейма и имевшая право, по своему усмотрению, лишать Диктатора власти, и министры, ответственные пред Сеймом. Хлопицкий умел уладить дело таким образом, что Надзирательная Комиссия находилась вполне под его влиянием, ибо значительнейшие члены её были им включены в какую то национальную Комиссию, которая была ему непосредственно подчинена. Хлопицкий, вступив в свои права, отправил в Петербург князя Любецкого и графа Езерского с всеподданнейшим донесением о прекращении им безначалия и всеподданнейшею просьбою возвратить царству конституцию 1815 года, и даровать подобную же польско-российским губерниям. Хлопицкий выразил при этом собственные чувства преданности, питаемые им к особе Его Величества. Отправив эту депутацию в Петербург, он строго запретил, под опасением лишения жизни, лицам, вызвавшимся, подобно графу Роману Салтыку, истребить войска цесаревича, сметь предпринимать что-нибудь противу наших войск. Приказав закрыть все клубы, возникшие в Варшаве, он стал строго наблюдать за тайными обществами и сходками всякого рода. Он говорил явно всем, что действуя лишь как верноподданный короля своего (Императора Николая), он продолжает совершать акты именем Е.И.В.; замечательно то, что во время Диктаторства Хлопицкого, имя нашего государя не преставало раздаваться в храмах во время Богослужения. Он послал адъютанта своего графа Замойского к командиру Литовского корпуса барону Розену с объявлением, что по случаю отъезда депутатов в Петербург и в надежде умиротворить край без пролития крови, он требует, чтобы не было предпринято со стороны Розена каких-либо военных действий; в противном случае Розен должен будет отвечать самому Государю за пролитие единой капли крови до получения высочайшего на то повеления. Не взирая на предложение, сделанное ему князем Любецким до отъезда сего последнего из Варшавы, о распространении восстания в Польско-Российских губерниях, и мнений Салтыка и Кицкого, вызывавшихся привести это в исполнение, Хлопицкий, не согласившись с ними, объявил даже прибывшим депутатам Волыни, Литвы и Подолии, что у него нет ни одного патрона к их услугам. Очевидно было, что диктатор, ожидавший со стороны России единства в усилиях, и не надеявшийся на счастливый исход восстания, думал спасти свое отечество, не прибегая к оружию и стараясь, до полного подчинения Польши Россиею, привести ее предварительно в совершенную от себя зависимость. Поляки, понимая по своему характер Хлопицкого, не могли допустить, чтобы этот человек был бы способен заглушить в себе голос честолюбия и мщения, после продолжительного и оскорбительного к нему невнимания цесаревича и ряда личных неудовольствий, испытанных им в течении нескольких лет; большинство, мечтавшее лишь о войне, возлагало все свои надежды на одного Хлопицкого. За недостатком лучших генералов, все превозносили военные дарования Хлопицкого, не имевшего однако случая командовать большими массами войск. Как бы ни было, но в настоящих затруднительных обстоятельствах Хлопицкий, не имел соперников, был потому человеком необходимым, которого поддерживали даже те, против желания коих он явно действовал. Однако благоразумие требовало, чтобы он сделал некоторые уступки лицам, управлявшим общественным мнением, без чего ему было невозможно достигнуть избранной цели. Занявшись устройством армии, он отправил двух региментаржей или главных наборщиков и обучителей ополчения: одного, Салтыка, в воеводства, лежащие на правом берегу Вислы, а другого — Малаховского — в воеводства левого берега. Поручив князю Чарторыжскому вступить в письменные сношения с Австрией, он отправил Валевского — в Париж, Белопольского — в Лондон, Мостовского в Берлин. Все меры, принимаемые региментаржами, не только не встречали одобрения и поощрения со стороны диктатора, но он явно стремился затруднить приведение их в исполнение. Наставления дипломатическим агентам заключались лишь в том, чтобы склонить дворы к посредничеству между Польшей и Россией, исходатайствованию у нашего государя возвращения царству конституции 1815-го года и дарованию подобных же учреждений польско-российским губерниям: в этих наставлениях не было упомянуто об отторжении этого царства и польско-российских губерний от России.

Между тем цесаревич отступал благополучно на Гуры и Пулаву, но здесь одна польская артиллерийская рота, не извещенная еще о том, что Хлопицкий строго запретил беспокоить наши войска, приготовилась, вместе с жителями местечка, преградить нам переправу через Вислу. Но к нашему благополучию повеление Хлопицкого пришло еще вовремя, и потому эта рота, двинувшись в Варшаву, не помешала нашим вступить в Пулаву. Это приказание было сообщено роте генералом Вейсфлоком, квартировавшим с одним из уланских полков своей бригады в Люблине. Цесаревич, прибыв в Пулаву, посетил престарелую княгиню Чарторыжскую, мать князя Адама, которую цесаревич терпеть не мог, и называл бабой ягой. — Цесаревич, на которого, как и на всех русских явно сыпались везде страшные ругательства, не мог не заметить, что шапки и шляпы всей дворни княгини и вообще всех пулавских жителей были украшены национальными кокардами; выступив из Пулавы, он двинулся на Куров, Маркушев и Каменку с намерением миновать Люблин, занятый одним польским уланским полком. Войска наши следовали до самого Любартова по крайне дурным проселочным дорогам, совершенно испортившимся вследствие продолжительной дурной погоды; главная забота цесаревича состояла в том, чтобы избежать встречи с польскими войсками, коих невозможно было опасаться: во 1-х вследствие приказания отданного Хлопицким, и во 2-х по причине значительного превосходства нашего корпуса над разбросанными, небольшими отрядами польскими. Цесаревич хотел двинуться из Любартова, через Коцк, на Брестское шоссе около Биялы, но так как по слухам Бияла была уже занята войсками, присланными сюда из Варшавы для наблюдения за литовским корпусом, сосредоточенным между Брестом и Белостоком, то цесаревич предпочел, пробравшись вправо на Влодаву, вступить в границы нашей империи, где и расположился в окрестностях Ружон и Слонима позади нашего Литовского корпуса. В этом быстром и вместе чрезмерно осторожном отступлении видна господствующая мысль цесаревича: избегать по возможности встречи с мятежными войсками. Он вероятно, не желая подавать повода к решительному разрыву с царством, думал, что пока между нашими и польскими войсками еще не воспоследовало кровавой встречи, всегда было возможно приступить к возобновлению мирных переговоров, не унижая тем величия России: если бы даже и нельзя было избежать стычки, он имел в виду не допускать большего кровопролития, что могло лишь ожесточить друг против друга оба сражавшиеся народа. Такова была, по-видимому, мысль цесаревича, которой он остался вполне верным во всё продолжение войны. Малейшая капля крови, пролитая войсками цесаревича в битве с поляками, могла отдалить на самое неопределенное время умиротворение края; с одной стороны исчезла бы навсегда возможность выйти с честью из дела, предпринятого весьма легкомысленно; — с другой-великодушное забвение о прошлом становилось невозможным, и надлежало прибегнуть к силе оружия. Вообще все действия цесаревича в эту эпоху столь таинственны, что значительное большинство его подчиненных, никогда ему ни в чём не сочувствовавшее, явно обвиняло его в измене. Хотя я глубоко убежден, что русский великий князь не мог забыть обязанностей своих, но я должен с прискорбием сказать, что поведете цесаревича, к личным качествам коего никогда не питали большего уважения, подало повод к нареканиям страшным и неотразимым. Этот своенравный, дерзкий, но далеко не мужественный человек, не привыкший с самого детства своего обуздывать порывов своего крутого и своевольного характера, требовавший от всех лишь безусловного исполнения малейших своих прихотей, был вынужден терпеливо выслушивать надменные и дерзкие требования лиц, незадолго перед тем распростертых у ног его. Он делал, вероятно, всё это, имея в виду пользу России: так по крайней мере полагаю я, но не не так думали поляки. И подлинно: уважение, оказываемое цесаревичем варшавскому правительству во время официальных с ним сношений, поистине непостижимо! Он, казалось, охотно признавал законность этого правительства, и тем будто поощрял европейские дворы к признанию независимости Польши. Цесаревич, постоянно взыскательный и малоприветливый с своими подчиненными, совершенно изменился теперь в этом отношении в полякам, благосклонно выслушивая их предложения, иногда оскорбительные для русского воинства. На вопрос, сделанный ему начальниками оставшихся верными польских войск «куда Е.И.В. прикажет им идти?», цесаревич, брат русского Императора, отвечал: «повинуйтесь уже не мне, а вашему новому правительству!»