Аист встречен. И знаком уже лес, в котором он живет. Аист неотделим от этого леса, как лес неотделим от него. Исчезни эта птица — и лес в чем-то станет другим: бледнее, что ли, и уж, конечно, менее привлекательным. Исчезнет нечто создающее особое настроение, присущее только этому лесу. Словно читал увлекательную книгу, и вдруг, в самом интересном месте, не хватает страницы! Такая досада что-то незавершенное, несостоявшееся.

Черный аист нужен всем: достаточно его раз увидеть, чтобы это понять.

Между выходами в предгорье и в горы жизнь моя протекает хоть и в невидимом селении, но под вполне надежной крышей и за надежными стенами. Вот летние картинки этой домашней жизни.

По вечерам хозяйские цыплята взлетают на раскоряченную айву, долго возятся, устраиваясь на ночлег: пищат, клюются, лопочут крыльями. И я уже знаю, что ночью дождя не будет, и, значит, будут стучать в ночное окно мягкими лбами бражники, светя странными сетчатыми глазами. Однажды на свет прилетела даже пеночка и тюкала в стекло клювом, хватая комаров и мух.

Утром просыпаюсь от щебетания ласточек под окном. Щебечут наперебой, торопясь и перебивая друг друга, — наверное, рассказывают ночные сны. Я открываю дверь, и ласточки залетают в комнату, шаркают крылышками по темным углам, выгоняя притаившихся комаров и мух. А птенцы терпеливо ждут, уложив веером на краю гнезда клювики: снизу клювики похожи на пикового туза с желтеньким ободком.

Самка приносит завтрак, и пиковые тузы превращаются в разинутые кулечки. Как они выпрашивают: чуть не бьются в истерике! Самка не только кормит, но и поправляет внизу «матрасик», расталкивает птенцов. Если холодно — накрывает птенцов собой, как пуховым одеяльцем. Потом выносит «горшки»; они до смешного похожи на крошечные молочные пакетики. Самец же подлетает к гнезду стремглав, сует корм в ближний открытый «кулек» и быстренько улетает.

В гнезде есть слабый птенчик, здоровяки все время оттирают его от края и затаптывают под себя. Самец на это не обращает никакого внимания, а самочка время от времени расталкивает здоровяков и кормит заморыша. Несомненно, это многоопытная ласточка.

Однажды она уселась на край гнезда и стала зорко всматриваться в птенцов. Нацелившись глазом, она что-то быстро с них склевывала, а то вдруг втискивалась между ними, кого-то ловя внутри. Вылезала, встряхивала головкой, освобождаясь от прилипшего к клюву пуха или соломинки. Ласточка чистила гнездо от птичьих кусачих мух!

Случались и сцены ревности. Как-то появился неизвестный самец и стал подсаживаться на гнездо. Самка, занятая птенцами, не обращала на него внимания, зато самец-папа, вечно где-то пропадающий, на этот раз не отлетал от гнезда ни на взмах крыла: с яростным щебетанием он набрасывался на чужака. На шум, конечно, слетелись любопытствующие соседи: они проносились мимо, весело и озорно щебеча.

Из пяти птенцов в гнезде погибли двое: самый слабенький и самый сильный. Слабый выпал — или его выпихнули? — и ласточки не подлетали к нему, так как он молчал. А молчал он потому, что замерз и ослаб. Самый же сильный вылетел из гнезда раньше срока, он громко пищал, и его кормили. Но на ночь он в гнездо не вернулся, промерз в одиночку и смолк. И для родителей как бы перестал существовать. И погиб.

А золотая середина бодро верещит и пялит рты. Ждут положенного часа вылета. Вот оно — «вперед не суйся и сзади не отставай»!

Все, чему природа назначила «соваться вперед», снабжено как бы особой защитой, надежным запасом прочности. Ноги и лапы птиц и зверей вооружены копытами и когтями, головы — рогами и клювами. А вот те, кто суется вперед ранее определённого природой времени, лишены подобной защиты и за нарушение расплачиваются головой, — все, кто раньше срока покидает норы и гнезда, кто раньше времени просыпается от зимнего сна или возвращается с юга. Такие «вольности» природа не берет под свою защиту — действуйте только на собственный риск и страх.

На каштане у дома живет персидская белка. Ростом с нашу, но более грациозная, словно затянутая в тугую шелковистую шкурку золотисто-рыжего цвета. Хвост жидковатый, а ушки круглые, без кисточек. И грызет, конечно, не шишки — в предгорье ни одного хвойного дерева! — а грецкие и буковые орешки, косточки слив, алычи, фрукты и ягоды. «Гайно» она не делает: поселяется в дуплах или в углублениях у корней. Зверек, в общем, малоизвестный, как и многие другие, так же часто живущие рядом с нами. И если бы не улары, ради которых я тут, непременно бы занялся золотистой персидской белкой.

Об уларах тоже известно не много. Хотя главное знают все: где нет гор — там нет и уларов.

Но это, конечно, не значит, что если есть горы — то есть и улары! Больше того: все больше становится гор, из которых улары исчезли. То выбивают охотники, то вытесняют стада коз и овец. Улары становятся «островитянами», обитая лишь на отдельных вершинах выдающихся гор. И расстояние между такими обитаемыми островами все увеличивается и увеличивается. И на уларов уже начинают распространяться законы, по которым обитатели изолированных островов исчезают быстрее других. И процесс этот уже начался — уларовы «острова» все чаще становятся необитаемыми.

Пять видов уларов живут у нас: гималайский, алтайский, тибетский, кавказский, каспийский. Каждый вид на своих горах. Правда, улары гималайские и тибетские живут еще у нас на Памире и в горах Средней Азии. Все они малочисленны и удивительно осторожны. Самые красивые улары, на мой глаз, — кавказские. Встречи с ними я тут и ищу. Ищу уже с середины лета, одновременно с поиском черного аиста.

Искать уларов — это лазать по кручам. Не ходить, не бродить, а именно лазать. На четвереньках. А то и на животе.

30 июня.

Подниматься в горы лучше всего по ущелью и лучше утром: утром с гор дует освежающий ветер. А спускаться лучше под вечер: теперь ветер дует с равнины и снова освежает лицо.

А освежать его просто необходимо: оно обожжено солнцем и разъедено потом.

Сегодня случилось невероятное: посреди бела дня вдруг настала ночь! В глазах потемнело, узенькое ущелье наполнилось сумраком. Ритмы природы, смена дней и ночей крепко еще сидят внутри нас, хоть мы постоянно сбиваем их искусственным освещением. и эта нежданная ночь отдалась внутри, как сбой дыхания или перебои сердца. Я прислонился к буку, пытаясь понять, что случилось.

Склон напротив, буки, камни, папоротники растворялись в сумерках. Не порхали бабочки, смолкли птицы. Ночь наступала так быстро, словно зашторивали окно. Растерянность, древний страх неизвестности овладевали мной.

Но погодя так же быстро начало рассветать. Вот снова все вокруг уже не серое, а зеленое; видны стволы, камни, папоротники. Зазвучали голоса птиц, запорхали бабочки. По виду раннее утро, а на часах полдень…

Уж потом в селении мне сказали, что это было затмение солнца. А мне даже в голову не пришло: солнце-то в узком ущелье не видно. Теперь я понимаю растерянность древних людей при затмениях: нарушался привычный ритм, и ужас овладевал человеком.

Ритмы правят жизнью. Однажды я привез из Иркутска розового снегиря урагуса: в Ленинграде он продолжал жить по своему иркутскому времени. Просыпался на пять часов раньше — посреди ночи! — а засыпал после полудня. Бедняга был не в своей тарелке. А время — это только один из ритмов жизни. Сажая дикое существо в клетку, мы разом и грубо нарушаем все его привычные ритмы — что называется, вышибаем его из накатанной колеи. Да что животное: человек, вынужденный изменить свой привычный ритм, долго не может прийти в себя; и чем сильнее смена ритма — тем дольше он мучается.

Первое время в горах особенно угнетают узкие и тесные ущелья; в них чувствуешь себя, как в пещере. Давят стены, взгляд упирается в тупики, весь ты какой-то сдавленный, стиснутый — даже трудно дышать. И уши забиты грохотаньем реки. Неуютно в горах жителю открытых равнин.

Но постепенно, со временем обвыкаешься; глаза твои перестают скользить по небу, ища простора, и начинают всматриваться в то, что рядом и под ногами. Происходит смена масштаба; горизонт, что всегда был где-то далеко, на самом краю земли, теперь у тебя перед носом! И это тоже смена привычного: всю жизнь смотрел в телескоп и вот уставился в микроскоп!