– Хотел сделать лучше, но… – Млынов развёл руками. – Ребёнок вместе с матерью – в Геок-Тепе. Текинцы согнали туда всех мирных туркмен, полагая, что, узнав об этом, вы воздержитесь от артиллерийского огня.

– А как же мне взять эту крепость? – недовольно спросил Скобелев. – Солдат в чистом поле на штурм бросать, как то сделал генерал Ломакин?

– По словам Тыкма-сердара, основой обороны Геок-Тепе является хорошо укреплённый форт в юго-западной части крепости, Михаил Дмитриевич. Текинцы называют его Денгиль-Тепе. Холм господствует над местностью, поэтому именно в нем они и расположили всю свою артиллерию. Шесть пушек.

– Откуда они набрали к ним прислугу?

Млынов вздохнул:

– Русский офицер, два русских же фейерверкера, остальные – туркмены, когда-то служившие в нашей армии. Терять им нечего, а стрелять они умеют.

– И стрелять будут, – Скобелев тоже вздохнул. – У тебя есть какое-либо предложение?

– Не у меня – у Тыкма-сердара. Он предлагает взорвать стену Денгиль-Тепе минным подкопом и сразу же атаковать, пока текинцы не опомнились.

– На этот форт я должен поглядеть сам, – задумчиво сказал Скобелев.

– Очень опасная затея, Михаил Дмитриевич, прямо вам скажу, – Млынов неодобрительно покачал головой. – Вокруг крепости на добрых десять вёрст – открытое пространство. Исключение – сады неподалёку от крепостных стен, но в них всегда прячутся сильные кавалерийские отряды. А уж в чем текинцы мастера, так это в конных атаках и кавалерийской рубке.

– Кони их приучены к артиллерийской пальбе? – сразу же спросил Скобелев.

– Полагаю, что нет, – сказал Млынов, подумав. – Большинство текинцев не имеют опыта боев с нашими регулярными частями, а учений они проводить не любят и не умеют.

– Это значит, что против их джигитов надо ставить нашу пехоту, Млынов, – убеждённо сказал Скобелев. – Причём хорошо вымуштрованную и дисциплинированную. И за каждой ротой – по два орудия. Одно – просто для грохота, чтобы лошадей пугать, второе – на картечи. Как на манёврах в высочайшем присутствии, понимаешь? Отсюда следует, что придётся заняться парадной шагистикой, иного выхода не вижу. А заодно и противника в заблуждение введём, у него ведь соглядатаев тут предостаточно.

Генерал вдруг достал записную книжку в сафьяновом переплёте и золотым карандашом принялся что-то торопливо записывать.

– Спасибо, Млынов, ты мне отличную идею подсказал, бормотал он, продолжая записи. – Удивить – значит победить. Пришёл – удивил – победил, вот какой афоризм нам бы оставил Юлий Цезарь, если бы ему довелось воевать в этих краях.

– Какие там идеи, – вздохнул бывший адъютант, невесело усмехнувшись. – Я – соглядатай, а не офицер. Не гожусь я для этих дел, Михаил Дмитриевич. Не гожусь.

– Ещё как годишься, – не отрываясь от записей, сказал Скобелев. – Цены ты себе не знаешь…

– Знаю, – упрямо продолжал бывший капитан. – Врать да придирчивого купца изображать – вот и вся теперь моя цена.

Скобелев ничего не сказал, продолжая что-то лихорадочно записывать. Млынов посмотрел на него, спросил неожиданно:

– Пьёте много?

– Что было, то было, – генерал захлопнул книжку, спрятал во внутренний карман мундира. – Батюшка мой помер.

Млынов медленно поднялся, перекрестился.

– Вечная память Дмитрию Ивановичу…

– Макгахан помер, – жёстко продолжал свой мартиролог Скобелев. – Князь Сергей Насекин пулю себе в голову пустил. Тебя, друга ближайшего, от меня отрезали. По живому полоснули, Млынов, по живому… И один я теперь, как перст. Даже матушка в Болгарии.

– Ох, Михаил Дмитриевич…

– Ох, Млынов. По мне бьют, прямой наводкой бьют. А я устоять должен, вопреки им – устоять! И разгромить текинцев. Сказочно разгромить!..

– Так и будет.

– Если ты поможешь. Много уже помог, но ещё помоги, очень тебя прошу. Я должен триумфатором в Санкт-Петербург вернуться. Триумфатором! Тогда и тебя отхлопочу. И мундир тебе вернут, и следующее офицерское звание пожалуют, и я тебе лично такой орден вручу, чтобы дети твои дворянами писались до скончания рода твоего. Только помоги мне, Млынов.

Таким бывший адъютант никогда ещё не видел своего бывшего начальника. Скобелев говорил с такой искренней горячностью, с таким пафосом и мольбой одновременно, что Млынов впервые понял: Михаил Дмитриевич и впрямь видит в нем последнего человека, которому можно доверять безоглядно. Видит последнего друга в создавшемся вокруг него одиночестве, и поэтому первым протянул генералу руку. Впервые за всю совместную службу.

– Спасибо тебе, друг мой, – Скобелев крепко сжал протянутую ладонь. – Безмерно благодарен тебе. Безмерно!..

4

27-го мая полковник Гродеков, не дожидаясь, когда прибудут обещанные войска с Кавказа, выступил из Дуз-Олума в направлении Ходжа-Кала. С шестью ротами, двумя казачьими сотнями, четырьмя орудиями и ракетной командой при двух станках. Это было все, что он смог наскрести по всем своим сусекам.

– Достаточно, – сказал Михаил Дмитриевич, когда начальник штаба доложил ему о наличии собранных для рекогносцировки войск. – Приплюсуйте сюда собственное хладнокровие и – с Богом, Николай Иванович.

Гродеков рассчитывал как минимум на совет опытного полководца, но Скобелеву было не до советов. Он вдруг занялся строевой муштрой пехоты, упорно добиваясь парадной слаженности шеренг при самых немыслимых перестроениях. Действий своих он никому не объяснял, со стороны это выглядело чудачеством, офицеры острили напропалую, а солдаты уже начали угрюмо ворчать. Жара стояла несусветная, а знаменитый генерал, на которого все так надеялись, гонял их по пыльному плацу в полном боевом снаряжении.

Под Ходжа-Кала текинцы сопротивлялись недолго и без особого рвения. Гродеков легко отбил их конную атаку артиллерийским огнём, после чего они вскоре и отошли. Преследовать полковник их не стал – казаков-то под рукой имелось всего две сотни – и, оставив пехоту с артиллерией в захваченном селении с категорическим приказом удерживать его во что бы то ни стало, отошёл к основным силам.

– Как сопротивлялись? – спросил Скобелев, когда начальник штаба доложил об успешно проведённой операции.

– Сопротивлялись, но… – Гродеков явно подыскивал некое оценочное слово.

– Чувства, чувства ваши меня интересуют, – сказал Михаил Дмитриевич. – Военная характеристика мне не нужна. Как, с вашей точки зрения, сопротивлялся противник?

– Неубедительно, Михаил Дмитриевич.

– Неубедительно, – повторил Скобелев. – Отличное нашли определение. Неубедительно сражаются, значит, не очень-то верят, Николай Иванович. Ни в смысл сопротивления, ни даже в смысл собственного восстания.

– Да, такое у меня чувство.

– Тогда давайте вместе строевой подготовкой заниматься, – подумав, решил генерал. – Их неубедительности противопоставим убедительную дисциплину своих войск, Николай Иванович. Через два месяца, никак не позже.

– Помилуйте, Михаил Дмитриевич, какая строевая при этакой-то жаре! – с неудовольствием сказал Гродеков. – Давно, признаться, собирался сказать вам. Солдаты ворчат, офицеры иронизируют: дескать, к победному параду генерал загодя готовится.

– Не объяснил своевременно, моя вина, – согласился Скобелев. – А как мы во время Хивинской кампании от конных атак отстреливались, помните?

– Плутонгами. Первая полурота – с колена, вторая – стоя. Пока одни стреляют, вторые перезаряжают. Эффективно.

– Эффективно? Не согласен. Я, случалось, и тремя линиями отстреливался: первая – лёжа, вторая – с колена, третья – стоя. А что толку-то? Ну, атаку сдерживали, пока помощь не подходила. Так ведь, Николай Иванович? Так. А если помощи ждать неоткуда, тогда как отстреливаться?

Полковник промолчал, соображая.

– Тогда надо не отстреливаться, помощи ожидая, а громить нападающих, как то, случалось, делал Наполеон, когда ещё был простым генералом Бонапартом. Тулон вспомните.

– Пушками?

– Совершенно верно, пушками, – убеждённо сказал Михаил Дмитриевич. – И не отстреливаться от атакующей конницы, а громить её. Прятать за спинами солдат орудия на картечи до поры до времени. А пора пришла – команда. Солдаты раздвинули строй, дали орудиям сектор обстрела и – картечный залп по конной лаве! И что будет тогда со всеми этими гикающими всадниками, Николай Иванович?