— Не пьешь? Пока? Так. Ну, потом запьешь. Руси веселие пити, не может без того жити.

Прокопий Владимирович налил стоявшую перед ним рюмку и, мотнув головой, опрокинул её в рот. Никишин со злобным любопытством оглядывал своего врага. Вот он, водитель юношества, хозяин его судьбы, властитель дум и образчик добродетелей! Вот он без мундира, во всём великолепии натуры. Никишин не стесняясь плюнул себе под ноги и сказал дерзко:

— Я пришел узнать, почему меня выпирают из гимназии? Любопытствую.

Прокопий Владимирович налил новую рюмку и поднял на Никишина мутные глаза.

— Любопытствуешь? — спросил он, ставя на место бутылку. — Ну и дурак! Выпирают, значит следует.

— Почему же это следует?

— Почему? — Латинист грузно повернулся на стуле и сделал пальцами неопределенное движение. — Это несущественно. Не спрашивай, чтобы не понимать. Не взыскуй. Понимать — страшно. Quid sit futurum cras, fuge quearere. Что будет завтра — бойся разведывать.

— Но это же скотство!

— Скотство? Гм. Верно — скотство. Человек — скот. Я завтра утоплю тебя, чтобы послезавтра ты не утопил меня. Homo homini lupus est. Латынь знаешь? А? Не знаешь. Балда. Великий язык великого народа. Отец всех языков.

Прокопий Владимирович налил новую рюмку и поднял на Никишина мутные глаза. Потом тяжело качнулся на стуле и вдруг, как мельница, замахал непомерно длинными руками.

— Все пути ведут в Рим, и, с тех пор как Рим пал, все пути ведут в ничто. Понял? В ничто! Мир остановился. Везувий не извергается со времен Плиния. Наполеон Бонапарт, Сперанский, энциклопедисты — всё развеялось как дым, всё обратилось в ничто. И только Квинт Гораций Флакк стоит неподвижный как скала. Он прошел сквозь века и остался Горацием, и поэзия его как гром, как очистительная жертва душй, как судья, как синева вечного моря.

Прокопий Владимирович толкнул рукой рюмку. Она опрокинулась и полетела на пол. Латинист не заметил этого. Он вскочил на ноги и, раскачиваясь, шагал по комнате и декламировал. Он наступил на рукав мундира и шагнул в лужу пролитой воды, мутные глаза его засияли, волосы взлетели, как ореол, лицо стало строгим, почти красивым.

Голос Прокопия Владимировича вздымался и звенел и падал. Он нежно умолял Лидию не губить мужественного Сибарина, и грозил вместе с Цицероном заговорщикам-катилинариям, и мчался вместе с Энеем по бурным морским просторам. Стены грязной комнаты раздвинулись, рассыпались в прах. Перед Никишиным встал могучий Рим, его легионы, его форум и колоннады его портиков…

Никогда Никишину не приводилось слышать такой чистой латыни и такой превосходной декламации. Речь Цицерона перестала быть нудной гимназической жвачкой и стала подлинной речью — гневной и обличительной, страстной и пышной. Казалось, её можно было понять, не зная языка. Незнакомые слова звучали знакомо, а знакомые, стертые, обезличенные зубрежкой обороты звучали как новые. Впервые Никишин понял, что такое латынь, и никак не мог понять, почему этот тончайший и проникновенный знаток латыни мог обратить её в гимназии в утомительную ежедневную жвачку, почему происходит примерно то же самое и с остальными предметами, почему узнаваемое, просачиваясь от первоисточников сквозь министерство народного просвещения, учебный округ, программу, директоров, педагогов, дневники, обращается в схоластическую труху, в погоню за жульнической четверкой, в хитрую возню с подстрочниками и шпаргалками.

Он был удручен. Он почти с сожалением оставил декламирующего латиниста, почти с жалостью оглядел его нескладную фигуру и нескладную жизнь. Гимназисты звали его Галахом. Он ненавидел свою кличку. Ненависть эта имела свое объяснение. На Волге, откуда вел свое начало голыхановский род, галахами звали отпетую голытьбу.

Много перевидал Прокопий Владимирович в своем трудном детстве и уязвленной нищетой юности.

Здесь же, на крутом волжском берегу, дал он аннибалову клятву перешагнуть через давнее заклятие нужды, через низкое бесправие мещанина, через лохмотья и мутную жизненную одурь.

Нежно тянулась вызревающая юность к светлому и незнаемому миру, который обязательно должен быть за чертой заштатного российского бытия, но так и не дотянулась. Дорвался, правда, молодой Прокопий до города, до семинарии, но большого прока ни от ученья, ни от всего прочего не вышло. И жизненное, и служебное движение было скотски медленным.

Он видел, как, подминая других под себя, выкарабкивались наверх школьные товарищи, получали чин статского советника, домок, орденок, пахнущую «персидской сиренью» жену, а он, Прокопий, всё сидит по горло в жизненной тине — грязный, многодетный, натужный, с горьким сознанием постыдной своей немочи перед громаднонесущейся жизнью.

«С ним то же, что со мной, — подумал Никишин, уходя, — и черт его знает, кто из нас больше изуродован…»

Он отправился к Мезенцеву.

Игнатий Михайлович сидел за преферансом, когда ему сказали, что в кухне его спрашивает какой-то гимназист. С досадой оторвавшись от карт и извинившись перед партнерами, он вышел в переднюю и велел туда же провести своего незваного гостя. Увидев Никишина, он изрядно струхнул.

— Приватные посещения, как вы знаете, запрещены, — заметил было Игнатий Михайлович, отступая, но Никишин не дал ему договорить.

— Мне наплевать на запрещение, — сказал он грубо. — Я пришел спросить у вас, почему меня выпирают из гимназии. Завтра будет педагогический совет. Ну вот! Что вы будете говорить на нем и почему? Главным образом — почему?

Никишин поглядел в упор на Мезенцова и шагнул к нему навстречу. Игнатий Михайлович испуганно съежился.

— Не бойтесь, — усмехнулся Никишин. — Я не буду вас бить, хотя и следовало бы. Я просто хочу постигнуть механизм, который перерабатывает человека в отбросы. Я хочу знать…

Мезенцов неловко переминался с ноги на ногу. Он не понимал, чего хочет от него Никишин, он боялся, и ему хотелось поскорей вернуться к картам и сыграть семь червей, которые были у него на руках. Не зная, что ответить на упрямые домогания Никишина, он пустился в длинные объяснения.

— Вы, по-видимому, ложно осведомлены о положении вещей, — заговорил он, подвигаясь на всякий случай к двери, ведущей из прихожей в комнаты. — Вы полагаете, что вас исключат из гимназии на заседании педагогического совета, которое якобы состоится завтра. Я затрудняюсь что-либо сказать вам относительно этого. Признаюсь вам, что лично я ничего точно не знаю о предполагающемся заседании. По-видимому, вас просто ввели в заблуждение. Помимо того, этот вопрос, так сказать, вне моей компетенции, и если и будет как-либо разрешаться, то, несомненно, руководящим персоналом. В настоящем неловком положении, в какое вы поставили меня своим приватным посещением, я полагаю неудобным касаться столь щекотливой темы, потому что, посудите, Никишин, сами…