— Валяй сюда, друг, да ходом, чтобы хозяев не заморозить, а то и без того тут не жарко.

Рыбаков шагнул вперед, дверь за его спиной захлопнулась, и он очутился в крохотной комнатушке с низким косым потолком, потемневшим от времени и дыма. Дощатые стены также были закоптелы. Кое-где между досок торчал в пазах сухой мох. Только одна стена, вдоль которой стояли низкие нары, была оклеена старыми, пожелтевшими газетами.

Неподалеку от нар стояла сложенная из пары десятков кирпичей низенькая печурка. От неё в окошко тянулась железная коленчатая труба. Возле печурки стоял низкий сапожный табурет-лукошко, а на подоконнике, заменявшем стол, лежали нож, молоток, шило, дратва, кусок вару, жестянка с деревянными шпильками и обрезок рыжего голенища. Тут же стояла самодельная мигалка, сделанная из банки величиной со стакан. Свет её был так слаб, что Рыбаков не сразу рассмотрел всю убогость этого жилья. Зато сразу бросилось в глаза освещенное мигалкой лицо его хозяина: иссиня-бледное, худое, с костистым лбом и горячими темными глазами. Он сидел между окном и печкой на своем низеньком табурете и обстругивал стамеской длинную округлую деревяшку.

— Здорово, Ваня, — заговорил с порога Яша Полозов. — Вот гостя привел. Не прогонишь?

— Зачем гнать, — отозвался хозяин, уставив на Рыбакова темные беспокойные глаза. — В нашем дворце места хватит. Проходите.

— Ульяны нет? — осведомился Яша Полозов, снимая шапку и кидая её на нары.

— Ушла в город, — сказал хозяин и, обращаясь к Рыбакову, добавил: — Сажайтесь.

Он указал стамеской на стоявший напротив него еловый чурбак и снова принялся за работу. Рыбаков сделал два шага к чурбаку и остановился. Яша Полозов подтолкнул его под локоть:

— Садись давай. В ногах правды нету.

— А где она есть, интересно? — спросил хозяин с недоброй усмешкой.

— Где? — с живостью отозвался Яша Полозов. — Да вот у него есть.

Он повернулся к Рыбакову и сказал скороговоркой:

— Здесь все надежно. Иван Спирин — верный человек. Давай что принес, товарищ Ветров, не опасайся.

Полозов сделал ударение на слове «товарищ» и выразительно поглядел на Спирина. Тот медленно повернул голову в сторону Рыбакова. Рыбаков уселся на чурбак, расстегнул пальто и принялся вытаскивать брошюры из внутренних карманов. Яша Полозов с жадностью хватал их, приговаривая:

— Так, так, распрекрасно.

Потом, держа, брошюры в руках, он подошел к окошку и наклонился к коптилке, рассматривая их обложки и читая шепотом заглавия. Спирин перевел на него свои темные глаза и перестал работать. Рыбаков поглядел на упертую в его колено деревяшку и спросил с любопытством:

— Что это вы делаете?

— Ногу, — односложно ответил Спирин.

— Ногу? — не понял Рыбаков. — Какую ногу?

— Обыкновенную. Березовую.

Рыбаков покраснел. Теперь он разглядел, что обрубок, обтесываемый Спириным, в самом деле напоминает деревяшку, на каких ковыляют одноногие инвалиды. Ему стало неловко за свой вопрос. Но Спирин, казалось, никакой неловкости не испытывал и продолжал спорыми движениями обтесывать деревяшку.

— Но как же это так? — невольно вырвалось у Рыбакова. — Как же это у вас получилось?

— Как? — Спирин на минуту приостановил работу и усмехнулся своей недоброй усмешкой. — А это очень даже просто как. Стоит человек у машины с шести утра до шести вечера. К концу работы, понятно, его уже и качает. Чуть не остерегся — машина и хвать его за руку, а то и за ногу. Конешное дело, кабы зарешечены пилы были как положено, тех увечий, может, и не получалось бы. Но хозяину это без интересу. Решетка денег стоит, а рабочая кровь — она даровая. Так вот и получается, как в песне той сложили:

— Позвольте, — вскричал Рыбаков. — Но ведь это же прямое преступление. Ведь это же… И потом раз уж случилось, вам ведь пособие какое-нибудь полагается.

— Пособие? Верно, — кивнул Спирин. — Пособие полагается. Закон такой есть. Статьи шестьсот восемьдесят третья да шестьсот восемьдесят четвертая, к тому ещё и сенатские решения. Это всё я назубок выучил, среди ночи подними, все статьи наизусть скажу, все законы. Адвокат тут один мне всё как божий день разъяснил. Его мне ребята с нашего завода, вот Полозов и другие, сразу представили, как я из больницы вышел. Он из ссыльных адвокат-то, хороший человек и денег нипочем не берет за хлопоты. Но вот беда, что с тех хлопот толку мало выходит.

Спирин пошарил рукой справа от себя и вытащил старую, потемневшую, разбитую на конце деревяшку.

— Вот. Хлопотавши пособие, деревянную ногу сносил. Не выдержала, сердешная, обкололась.

Спирин насмешливо покачал головой и кинул ногу в угол.

— Нo ведь на это же суд есть! — вскричал Рыбаков, вздрогнув от удара деревяшки о пол. — Что же суд-то?

— А что суд? Кыркаловы-то — и Мартемьян и Северьян — братцы любезные с председателем суда господином Любовичем, почитай, каждый день в карты играют. Небойсь, ворон ворону глаз не выклюет.

— Но всё-таки закон-то ясно говорит о предоставлении пособия в таких случаях.

— Закон? Закон что дышло, куда повернул, туда и вышло. Не нами он и не про нас писан. Управляющий кыркаловский показал, что аккурат в тот день я с утра пьяный был, и вся недолга. По собственной, значит, вине увечье получил. Никакого пособия в таком разе не полагается. Только и всего. И отойди в сторону, не отсвечивай. Так вот и пошла моя нога Кыркаловым на закуску. Сжевали её людоеды нещадные.

Спирин угрожающе поднял стамеску, и кулак, сжимавший её рукоять, напружился до того, что вены обозначились на нем синими жгутами. Горячо забились синие жилки и у висков. Кожа на бледном лбу задвигалась так, что ежик рыжеватых волос чуть приподнялся над лбом, прорезавшимся тремя прямыми морщинами. Темные, глубоко запавшие глаза стали ещё темней. Черты лица заострились. Словно чья-то невидимая рука коснулась каждой черты этого худого, костистого лица, чтобы мгновенно вылепить на нём маску гнева.

С минуту в комнате стояла напряженная тишина. Потом Спирин опустил стамеску и принялся с ожесточением скрести ею упертую в колено деревяшку.

— Не в одних Кыркаловых дело, Ваня, — сказал от окна Яша Полозов. Потом ударил ладонью по раскрытой брошюре. — Вот послушай-ко — славная песня: