Преступление Илюши было, несомненно, серьезней, и взбешенный Боровский не затруднился бы под тем или иным предлогом упрятать его в тюрьму.

Но тут вмешалась Оленька, благополучно уладившая это неприятное дело.

Она приобрела в последнее время некую власть над Боровским - и как раз тогда, когда охладела к нему. Она стала капризной, требовательной, высокомерной. Он бесился, но подчинялся ей. Он привык властвовать, и это не слишком обременительное рабство имело для него привлекательность новизны, обостряло его ощущения. Оленька неохотно вступила в эту искусственную игру, но оставить её не могла и мало-помалу совсем запуталась.

Она обрадовалась, когда Боровский в середине сентября объявил ей, что должен на несколько дней уехать из Архангельска.

Он очень торопился. Дело касалось посылки карательной экспедиции на мудьюгскую каторгу. Там что-то случилось, не то побег, не то восстание, - словом, какие-то неприятные события.

Для контрразведки они были неожиданными, но мудьюжане готовились к ним давно и исподволь. Никишин играл в них не последнюю роль.

Уже в карцер он пришел с мыслью о побеге, карцер укрепил эту мысль, научив его в то же время действовать осторожно. Братский союз с Ладухиным и Власовым превратил идею побега в идею общего восстания каторжан.

Они связались и с тем бараком, в котором сидели подследственные, ещё не осужденные на каторгу, но фактически уже отбывающие её. Среди подследственных выделялся Сивков - большевик, матрос с «Авроры», член одного из уездных исполкомов при красных.

Сивков происходил из местных крестьян, раньше жил в Патрикеевской волости, неподалеку от Мудьюга. Жена изредка приезжала к Сивкову на свидание, через неё он был связан с волей.

Ладухин имел тайные связи с надзором каторги. Солдат, помогавший Никишину вести Власова в лазарет, был не единственным среди надзора, который ненавидел свою собачью службу. Вездесущий Ладухин и малоречивый Власов распропагандировали девять солдат, причем четверо из них обещали не только помощь, но и сами решили бежать с острова вместе с каторжанами.

Власов связался с телеграфистом и пулеметчиками. Их особенно важно было перетянуть на свою сторону, ибо пулеметы, способные держать под обстрелом всю территорию лагеря, являлись для восставших страшной помехой.

Переговоры с охранниками велись во время работ на окраинах острова, вдалеке от начальства.

Подготовка к побегу шла медленно, в глубокой тайне, но когда среди каторжан распространился слух о том, что архангельские правители организуют новую каторгу на Иоканьге, она сразу же приняла массовый характер. Моряки, бывшие среди каторжан, хорошо знали Иоканьгу, она лежала на Мурманском берегу Ледовитого океана, в пятистах верстах от Архангельска, в ста от ближайшего леса - место голое, пустынное, открытое морским ветрам, бесплодное и мрачное. Лесистый Мудьюг, лежащий под самым Архангельском, по сравнению с Иоканьгой мог назваться райским островом.

Из Иоканьги бежать было совершенно некуда, и попасть туда означало навсегда расстаться с надеждой на возвращение в жизнь. Призрак Иоканьги побуждал заговорщиков к лихорадочной деятельности. Как раз в это время Сивков, который входил в боевую пятерку, руководившую подготовкой к восстанию и побегу, получил от жены сообщение, что скоро крестьяне-патрикеевцы, арендующие на Мудьюге сенокос, приедут за сеном на остров. Их карбасами можно было воспользоваться, чтобы переправиться через пролив, носящий название Сухого моря. Это был на редкость счастливый случай, и его нельзя было терять, не рискуя потерять всё.

Восстание назначили на тринадцатое сентября. Ночью телеграфисты должны были перерезать провода, чтобы прервать связь с Архангельском, пулеметчики - испортить имевшиеся у охраны пулеметы, часовые - открыть двери бараков, а один из каторжан, работавший в ночную у динамо, дававшей свет в дома администрации, - доставить в барак оружие.

Но всё вышло совсем не так, как было задумано. Кто-то предал восставших - вероятней всего тот самый каторжанин, что работал в ночную у динамо. Он был меньшевиком и состоял на привилегированном положении. По-видимому, это теплое местечко под крылышком Судакова он предпочел риску восстания, и ночью, вместо того чтобы появиться перед бараком каторжан с оружием для заговорщиков, явился с помощником начальника каторги. Это был Шестерка, известный всем сидельцам архангельской тюрьмы. Несколько месяцев назад переведенный на мудьюгскую каторгу, он стал правой рукой Судакова, а в его отсутствие был главой надзора.

Проведав о предстоящих событиях, он среди ночи ворвался с толпой охранников в барак каторжан и перевернул в нём все вверх дном. Обыск длился до семи утра. И хотя никаких следов подготовки к побегу обнаружить не удалось, Шестерка насторожился и на всякий скучай принял меры. Охрана была усилена. Часовых сменили. Ночью по острову разъезжали конные патрули.

Следующий день был самым тяжелым. Мудьюжане ходили ничего не видя перед собой. Всё было кончено, и навсегда.

Днем пришел пароход из Архангельска. Шестерка снова появился в бараке и, забрав пятнадцать человек, отправил их на пристань. К ним присоединили партию из барака подследственных. Каторжанам, подвозившим уезжавших на шлюпке к пароходу, удалось перекинуться несколькими словами с командой. Матросы подтвердили достоверность, слухов об Иоканьге, хотя и не знали, куда именно повезут забранную на острове партию.

Что касается каторжан, то они уверены были, что это первая партия на Иоканьгу. Если бы шло дело о вызове на суд в Архангельск, то взяли бы только одних подследственных и не трогали бы осужденных каторжан. Они не могли знать о намерениях французского командования заполучить на всякий случай заложников для отправки во Францию. Для каторжан было совершенно очевидно одно: отправка на Иоканьгу становилась реальностью.

Терять каторжанам было нечего. Хотя бы под усиленным надзором, без оружия, с нарушенной связью между завербованными охранниками и каторжанами, между каторжанами и подследственными - всё равно надо подниматься! Через день-другой уйдут с Мудьюга карбасы патрикеевцев и тогда - конец.

Каторжанская часть пятерки решила подниматься.

В бараке подследственных ничего об этом не знали, так как с памятной ночи налета Шестерки подследственных оградили от каторжан усиленной охраной. Сивков рвал и метал. Он считал, что, каторжане струсили и предали. Утром пятнадцатого сентября Ладухин получил от Сивкова через верные руки записку следующего содержания:

«Ты - или предатель, или трус. Ты должен понять - или сейчас, или никогда! Ждать больше нечего. Всё равно пропадем. Подымайтесь во что бы то ни стало».

В полдень Сивков получил короткий ответ: «Сегодня в два. Жди выстрела. Обезоруживай конвой. Захвати склады с оружием на южной оконечности».

Обед прошел в напряженном ожидании назначенного часа. Голодный Никишин не притронулся к еде.

После обеда выпустили на работу только часть каторжан, а остальных заперли в бараках. Очевидно, Шестерка чуял недоброе, и настороженность его усиливалась.