День прошел в тревоге. Алексей Алексеевич то произносил угрожающие тирады по адресу неблагодарного постояльца, то впадал в беспокойную суетливость, то подбадривал Марью Андреевну, уверяя её, что беспокоиться нет никаких оснований и что он всё устроит. К вечеру с ним случился сердечный припадок. Утром, отправив жену на толкучку, он постучал к Боровскому.

Боровский в нижней рубахе, галифе и туфлях на босу ногу стоял у стола. Он был растрепан и хмур. С вечера было сильно выпито, и в голове до сих пор изрядно шумело. Объяснение с Алексеем Алексеевичем было совсем некстати. К тому же вид Алексея Алексеевича, исхудавшего и осунувшегося, покоробил его. Он почувствовал вину перед ним и невольно вспомнил тот вечер, когда они сидели в этой столовой за чайным столом. Всё кругом тогда было светло и чисто. Эта чистота не носила на себе следов педантичной сухости - она была отражением душевной чистоты хозяина.

Теперь в комнате был другой хозяин, и она, переменив свой мирный облик, напоминала брошенный военным отрядом бивуак. Всё стояло не на своём месте, всё было перемешано равнодушными, грязными руками. Дверца буфета висела наискосок на одной петле. В углу валялась груда пустых бутылок. Диванная подушка лежала на полу рядом с осколками рюмки. Вместо подушки на диване лежал стул с отломанной ножкой и небрежно брошенным на него военным френчем. На столе стояли банка из-под консервов и грязные тарелки, из-под стола выглядывал до блеска начищенный сапог. Скатерть, свисавшая одним концом на пол, была вся в желтых пятнах.

«Действительно, свинство какое», - подумал Боровский, следя за взглядом Алексея Алексеевича, обежавшим все уголки комнаты, и вслух сказал:

- Проходите, папаша, садитесь!

- Благодарствую, - вздохнув, ответил Алексей Алексеевич, не двигаясь с места.

Он никогда не заглядывал на половину жильца и не представлял себе, как она выглядит.

Вид столовой поразил его, и он долго стоял молча на её пороге. Молчал он не потому, что растерялся, а потому, что почувствовал совершенную ненужность и бесплодность приготовленных объяснений. Он понял, что этот красивый, преуспевающий офицер не поступится ради него ни одним из тех благ, какие он получил на правах сильного, и что ничего, кроме лишнего унижения, свидание это не принесет. Он уже хотел было повернуть с порога и уйти когда заметил висевшую над диваном фотографию Мити. Присутствие её в этом логове показалось Алексею Алексеевичу оскорбительным. Он молча прошел к дивану, стал на него одной ногой и снял портрет с гвоздя.

- Это ваш сын?

- Да, - ответил Алексей Алексеевич с гордостью. - Мой сын. Комиссар!

Последнее слово он произнес с особым ударением и с явным намерением уязвить Боровского. На Боровского это, однако, не подействовало.

- Комиссар? - переспросил он довольно небрежно. - Ну что ж! Тем хуже для него.

- Нет! - отрывисто сказал Алексей Алексеевич. - Тем хуже для вас!

- Для меня? - презрительно усмехнулся Боровский. - Хотел бы я с ним встретиться, черт побери! Посмотрел бы, для кого это хуже!

- Вы встретитесь! - крикнул Алексей Алексеевич. - Обязательно встретитесь! И он выкинет вас отсюда, как…

Алексей Алексеевич запнулся, бледные щеки его покрылись лихорадочным румянцем. Он искал нужного слова и не находил. Он хотел сказать «как собаку», но это казалось далеко не тем, что надо было сказать. Он хотел сказать «как вы меня выгнали», но выговорить это было унизительно и больно. Кроме того, это казалось слишком частным и мелким. Ему хотелось уничтожить этого человека до основания, разрушить всё его существо, все его помыслы, надежды…

Боровский не стал ждать, когда Алексей Алексеевич соберется с силами и найдет свое уничтожающее слово. Он резко повернулся к нему и сказал с раздражением:

- Послушайте, папаша! Вы, по-видимому, плохо соображаете, что говорите! Смотрите, как бы вам в подвал не угодить!

- В подвал? - вскричал Алексей Алексеевич. - В подвал? Пожалуйста! Но имейте в виду, молодой человек, что у вас скоро не хватит подвалов. Да, да! Имейте в виду, что все против вас! Мне известно настроение местного населения лучше, чем вам… Я наблюдал…

- Э, да вы большевик! - сказал Боровский насмешливо. - Или просто из ума выжили от старости!

- Нет! - воскликнул Алексей Алексеевич звенящим, срывающимся голосом, с трудом переводя дыхание. Я не выжил из ума! И я не большевик! Я только человек, а вот в вас… в вас нет ничего человеческого!… Вы насильники, гунны!… Вы расстреливаете людей на Мхах, каждый день… Все это знают… Вы шайка… Вы сказали, что я большевик… пусть! Я не занимаюсь политикой. Но у меня есть глаза, да-с! А вы слепы, да-с! Вы гоголевский Вий! Вы монархист, молодой человек… Вы ничтожная величина… Вы, все вместе взятые, ничтожная величина… И вас раздавят, как…

Алексей Алексеевич задохнулся и умолк. Опять он не мог подыскать нужного слова. Он весь дрожал от возбуждения. Черный галстук сбился на сторону. Лицо судорожно подергивалось. Сердце работало с перебоями… Он приложил к нему руку и сбивающейся, шаткой поступью пошел из комнаты. На пороге он покачнулся и, ища опоры, поднял руку, в ней была фотография. Взгляд Алексея Алексеевича упал на лицо сына. Фотография качалась в дрожащей старческой руке. Митя ободряюще кивал отцу. Он был похож на отца.

- Он придет! - вскричал Алексей Алексеевич, оборачиваясь к Боровскому и потрясая фотографией. - Он придет!…

Алексей Алексеевич выпрямился и сильно хлопнул дверью. За порогом силы оставили его. Он едва добрался до своей каморки, и острая, раздирающая всю грудь боль опрокинула его на диван. Он только успел почувствовать, что сердце вдруг стало огромным и уже не вмещается в груди. Он успел прижать к груди портрет сына, и ему показалось на мгновение, что сын и сейчас тут, с ним рядом.

Вернувшись с толкучки, Марья Андреевна нашла своего мужа мертвым. Она села возле него на диван и так просидела до вечера.

Вечером пришли какие-то люди и объявили, что двадцать четыре часа, назначенные для выселения, истекли. Она молча поднялась и прошла мимо них к двери. Она не помнила, как шла из улицы в улицу, как попала к Левиным, - она очнулась только тогда, когда почувствовала на своих щеках слезы Софьи Моисеевны. Сама она не плакала - ни сейчас, ни позже, на похоронах.

Софья Моисеевна старалась ни на минуту не оставлять её одну. Она уходила только тогда, когда могла оставить возле Марьи Андреевны Илюшу.

Илюше эта повинность была невыносимо тяжела. Марья Андреевна переживала своё горе молча, и ничем нельзя было отвлечь её от молчаливого созерцания своего несчастья. Она почти не двигалась, сидела как каменная, уставясь глазами в одну точку. Она как бы ушла из жизни, и окружающее, по-видимому, вовсе для неё не существовало. Илюша придумывал всяческие способы, чтобы хоть чем-нибудь развлечь её, но все усилия его ни к чему не приводили. В конце концов ему пришла счастливая мысль заговорить о Мите. Марья Андреевна не должна забывать, что у неё есть сын, что все эти неурядицы должны скоро кончиться и он вернется к ней. Она должна позаботиться о себе, беречь себя, чтобы он нашел ее здоровой и бодрой…