- Какой же я посторонний, если я сестра! Вы же видите! - Девушка повернулась боком к часовому и подняла к его лицу рукав полушубка с повязкой Красного Креста. Часовой отмахивался и, должно быть, в десятый раз твердил:

- Ну нельзя! Ну поздно же! Ночь ведь! Нету никого! Завтра утром придете!

- Завтра утром я не могу. У меня раненые, понимаете? Я только что освободилась. Вы неправду говорите, что в штабе никого нет. Вон окна светятся.

- Ах ты боже ж ты мой! - восклицал часовой. - Ну что ты с ней поделаешь? Ну не понимает человек положения!

Ему очень хотелось пропустить девушку, но в то же время не хотелось отступать от показанной им первоначально воинской строгости. Митя знал этого часового: ночной караул у казармы нес «банный взвод». В другое время Митя вмешался бы в спор, но сейчас ему не хотелось вступать в пререкания, вообще не хотелось ни с кем говорить. Однако часовой заметил Митю и, радуясь случаю разрешить спор его авторитетом и, может быть, под его прикрытием отступить, воскликнул:

- Да вот и товарищ комиссар как раз! Он вам подтвердит приказ!

Девушка не стала дожидаться подтверждения приказа. Видимо, не в её характере было ждать чужих решений, не пытаясь повлиять на них.

- Товарищ, - сказала она, оборачиваясь к Мите, и Митя в полосе света из окна казармы увидел миловидное лицо с нежным румянцем и огненно-рыжие волосы, выбивающиеся из-под солдатской папахи. - Мне надо попасть в штаб, товарищ. Я не могла прийти раньше. Я сестра милосердия и пришла с вельским отрядом. Мне всего на пять минут, навести справку.

- Справку? - повторил Митя машинально. - Какую справку?

- Мне надо справиться об одном человеке… - Девушка запнулась, потом заговорила, несколько сбиваясь и торопясь: - Ну, об одном близком человеке. Он раньше работал в штабе у нас на Двине… Может, и он тут, в городе, я не знаю, я везде ищу… Тут много народу пришло… Может, и он с двинским отрядом пришел… Он на Двине был. А я в Вельск ушла, в сестры.

- Постойте! - сказал Митя, видя, что девушка путается. - Я ничего не понимаю. Я на Двине, он на Двине, я ушла, он ушел… Кто же, в конце концов ушел и что это за «он»?

Девушке стало стыдно за свой сбивчивый рассказ, за свою откровенность. Она разозлилась. Равнодушный, отсутствующий взгляд Мити покоробил её. Она одернула полушубок и сказал резко:

- Вы, однако, не из понятливых и, видимо, не из добрых. Повторяю, я пришла с вельским отрядом и разыскиваю человека, который может быть в двинском отряде. Я прошу пропустить меня в штаб. До остального вам дела нет. Вы его не знаете, и фамилия его ничего вам не скажет.

- Я его знаю, - сказал Митя. - Его фамилия Ситников.

Девушка подняла руку, чтобы заправить волосы под папаху, и так и осталась с поднятой рукой. Рыжая прядь волос свисала на щеку.

Девушка стояла окаменев. Слова Мити поразили её, как чудо. Она не могла себе объяснить, как этот человек, видящий её впервые в жизни, мог назвать фамилию, которой она ни ему, никому другому в городе не называла.

Митя и сам почти не отдавал себе отчета в том, как это могло случиться. Он не мог понять всего, что в нём происходило, он просто жил мыслями о Ситникове. Всё время видел он перед собой бледное лицо друга - ни о чём и ни о ком другом он и не мог думать.

Он не отдавал себе отчета в том, что, увидев молодое лицо часового, подумал, что этот вот красноармеец проделал такой же путь, как Ситников, но что вот он жив, горяч, подвижен, а Ситников мертв, холоден и неподвижен. Он не приметил в себе движения, когда девушка упомянула о справке и розыске какого-то человека, и того, как её слова стали в ряд с его недавними справками о Ситникове в штабе двинцев. Он не сознавал, что упоминания о Двине, о штабе невольно и тотчас соединились в его сознании с тем, что Ситников был на Двине, что он работал в штабе флотилии. Последним звеном этой невидимой цепи был жест девушки к выбившейся пряди огненно-рыжих волос, напоминавшей о забытой строке одного из писем Ситникова: «Есть тут одна рыжая-прерыжая и славная дивчина, и ругаемся мы с ней совершенно зверски, а может статься, и поженимся в свое время».

Всё это наслаивалось в его сознании неприметно для него самого. Он только чувствовал, как нарастает, в нем беспокойство, как неотступно мелькает перед ним бледное лицо Ситникова, как всё явственней проступают его черты, как усиливается желание определить нарастающую смуту, дать ей имя, извлечь, вырвать из себя, назвать. И он назвал Ситникова.

- Пропусти, - сказал он часовому, кивнув на девушку, и быстро пошел прочь. Однако не прошел он и десяти шагов, как его схватили за локоть раненой руки. Он сморщился от боли. Девушка с силой повернула его к себе лицом, и спросила, запинаясь от волнения и торопливости:

- Вы… вы знаете его?… Ситникова?…

- Знаю, - вяло ответил Митя, пряча глаза.

- И вы знаете, где он?

- Знаю.

- Вы мне скажете? Пожалуйста! Это очень важно. Мы так неловко расстались! Я разыскиваю его три месяца, везде, где только бываю, спрашиваю… Три месяца…

- Три месяца… - повторил Митя, расстегивая здоровой рукой полушубок. Он шумно вздохнул. Ему было жарко. Он поглядел на девушку. Она была мала ростом… Как Ситников…

- Ну? - сказала девушка, нетерпеливо дергая его за рукав.

- Вы опоздали, - сказал Митя, снова застегивая полушубок. - Опоздали и напрасно его здесь ищете. Сегодня в семь часов вечера он командирован со срочным донесением в Вологду.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава первая

ТАЙНЫЕ СВЯЗИ

В феврале Митя вернулся из Шенкурска на железную дорогу. Батальон его остался на Ваге. После занятия Шенкурска наступавшие на него с трех сторон колонны соединились в одну ударную группу и, прогнав неприятеля верст на сто к северу, пробивались к устью Ваги.

Почти одновременно с этим движением красные части повели наступление у Средь-Мехреньги, на железной, дороге, на Пинеге, на Мезени.

Фронт интервентов почти на всём протяжении дрогнул и заколебался. Генерал Айронсайд, командующий войсками интервентов и белогвардейцев, кинул на фронт все резервы.

Митя вернулся на железную дорогу в канун этих событий. Внешне всё было как будто по-старому, но Митя с первых же дней почувствовал, что многое здесь изменилось.

«Странная вещь, - писал Митя другу своему Васе Бушуеву, оставшемуся в шенкурской группе, - все у нас как будто спокойно и идет обычным своим порядком, между тем все чего-то ждут, к чему-то готовятся.

Что касается твоего покорного слуги, то он, в ожидании грядущих крупных событий, занят по горло самыми что ни на есть обыденными делами. Рука моя всё не хочет заживать. Сперва это было вроде как пустяковое ранение, а потом что-то с костью не заладилось, и её уже два раза скоблили. По этой причине я в Шенкурске от вас отстал, по её же милости сейчас не попадаю на боевые участки и из боевого комиссара превратился в „просто“ комиссара. Разницу тебе объяснять не приходится. Она очень досадна, но, по счастью, на переживания времени не остается. Загружен, как говорится, до ватерлинии. Сейчас вот сижу готовлюсь к лекции по истории партии. Открыл, новую полковую партшколу, и я в ней на положении профессора. Иной раз и туговато, признаться, приходится. С общеобразовательными лекциями ещё куда ни шло - поковыряешь гимназическую премудрость, поскребешь из курса Психоневрологического института, глядишь, лекция и набежит. Что касается истории партии, то тут приходится потеть. На беду, ещё и литературой нужной не разживешься. Библиотека наша вся в одном мешке из-под овса помещается, и наш библиотекарь её на себе таскает. Правда, я тут совершил налет на всех коммунистов и ограбил их дочиста. Все личные книги силком отобрал в полковую библиотеку, так что пришлось у каптёра ещё один мешок утянуть.