Я распахнула окошко, сдвинула всю «мебель» к стене и принесла из кухни ведро с водой и таз. Окно было пыльное, засиженное мухами, солнце пробивалось сквозь него, как сквозь дымку, — Анка не в силах была за всем углядеть. Я обливала стекла теплой водой, до звонкого скрипа протирала бумагой. После мыльной пены на косяках и подоконнике проступила белизна. Я усердно скоблила ножом половицы, удивляясь и посмеиваясь над собой: никогда не держала в руках половую тряпку — и гляди ж ты!.. Странно, но мне нравилось то, что я затеяла. Алеша вернется с работы — и ахнет: окошко сверкает радостной чистотой, от пола исходит свежесть. Он, конечно, уверен, что я белоручка. Ошибается!..

К полудню я почувствовала усталость. Я поразилась тому, что мне стало вдруг хорошо здесь: очевидно, то, что создается своими рунами, становится намного дороже и роднее сердцу. Карточку Сильваны Помпанини, любимой итальянской артистки Трифона, я приколола на прежнее место. На голой стене она выглядела грустной и одинокой…

Потом я прилегла на койку отдохнуть и уснула, совсем забыв про еду.

Сквозь дрему почудилось, растворилась дверь, кто-то вошел, остановился у кровати и пристально разглядывает меня. Очнуться не было сил. Вошедший сел у меня в ногах и осторожно коснулся моего колена. Я разлепила глаза и увидела Вадима. Он поспешно пересел с койки на табуретку и, придвинувшись, склонился над моим лицом.

— Зачем ты приехал? — спросила я.

— За тобой. Мама приказала мне привезти тебя домой живую или мертвую.

Я увидела посреди комнаты два чемодана, я их сразу узнала.

— Что это?

— Мама прислала тебе вещи.

— Зачем же ты врешь, что она приказала привезти меня, если прислала вещи? Ты, наверно, сам себе приказал.

Вадим сокрушенно качал головой.

— Женя, Женя, что ты натворила!.. У меня ноги отнялись, когда я узнал об этом.

Я поднялась.

— Что ты скулишь! «Я» да «у меня»… Ты маму видел?

— Да. Ей очень больно. Женя. Хотя она, как всегда, безукоризненно держится. Только под глазами и на висках появилась желтизна.

— А папу видел?

— Нет. У меня все это не укладывается в голове. Эх, Жень-Шень!.. Пожалеешь, да будет поздно… — Расслабленно сгорбившийся, он сидел, превозмогая душевную боль, бледные губы его едва шевелились. — Ты зашла очень далеко. Женя. Ты даже представить себе не можешь, как далеко ты зашла!.. Возврата уже не будет.

— Я и не думаю возвращаться.

Лицо его, когда-то очень близкое, почти родное, как будто изменило свои прежние черты, стало чужим, удлиненный подбородок придавал ему что-то отталкивающее.

— На то, что пожалею, не рассчитывай. Я догадываюсь, о чем ты думаешь: «Отвергла меня, цивилизованного, попыталась найти лучше и — ага! — просчиталась! Волей-неволей вернешься ко мне. Уж я тогда припомню. И еще неизвестно, приму тебя или отвергну». Так ведь думаешь? Ну, так знай: с повинной не приду.

Вадим вскинулся, точно ужаленный.

— Почему ты так себя ведешь?! — крикнул он. — Почему ты считаешь, что я подлец? Разве я давал тебе повод так думать обо мне?

Я усмехнулась невесело.

— Простите, я, кажется, затронула ваше мужское достоинство! А почему ты так обо мне думаешь? Почему осмелился приехать за мной?

Вадим вытер платком лоб.

— Я тебя не понимаю, Женя, просто не понимаю. Одно только знаю: как бы ни повернулась твоя судьба, я буду счастлив прийти на помощь, если позовешь. Я люблю тебя…

В ту минуту он забыл о своей рисовке. Я ему верила: он говорил правду.

— Спасибо за откровенность, Вадим. А теперь уходи, я устала.

Захлопнув за ним дверь, я опять подошла к зеркальцу, улыбнулась. В уголок губ закатилась и застряла там горькая слеза-горошинка… Ах, как долго нет Алеши, как медленно и тоскливо тянется время! Третий час. Я вспомнила, что ничего нет на ужин, и побежала в палатку. На улице мне показалось, что все на меня смотрят, оглядываются, осуждают. Ну и наплевать! Ну и пусть! Не боюсь я этих взглядов!

Теперь, до возвращения Алеши, надо успеть разобрать присланные мамой вещи. Зимнее пальто я повесила на вешалку под простыню. Белье разложила по тумбочкам, но платья некуда было вешать, сложила пока на кровать. Я все время не могла отделаться от смущения: за каждым моим шагом будто следила мама. Я будто слышала ее шепот, такой укоряющий, такой жалостливый: «Женя, дочка, что ты наделала?!» На миг мне стало мучительно жаль и ее и себя. Я стояла на коленях перед раскрытыми чемоданами и, спрятав лицо в ладони, мысленно отвечала ей: «Прости меня, мама, ну, прости, пожалуйста…» Хотелось заплакать. Навзрыд.

Я вздрогнула от внезапного стука в дверь.

— Лена — вскрикнула я, вскакивая. — Дорогая моя!.. Голубушка! Тебя — то мне сейчас и не хватает! — Я зацеловала ее. — Что там ни говори, а есть на свете кто-то высший, кто послал мне тебя в критическую минуту. Да проходи же! Ничему не удивляйся и не спрашивай.

Откинув полу плаща, Елена села на табуретку.

— Я и не спрашиваю ни о чем. И так все видно. — Женька, ты меня сразила. Наповал! Как ты осмелилась?..

— Не знаю. — Я присела возле нее. — Просто накатило что-то, захлестнуло с головой. И если бы этого не случилось, я бы, наверное, умерла. Я еще не могу опомниться от всего этого. Кажется, что это происходит не со мной, а с кем-то другим, а я наблюдаю за всем со стороны, как зритель. А если со мной, то не наяву. Вот проснусь, и все встанет на прежнее место.

— А ты хочешь прежнего места?

— Что ты, Лена!.. Вот нет Алеши, и мне кажется, что и жизни нет.

— Что ж. Женя, только так и надо! Я завидую тебе…

Елене было неспокойно и тяжко от житейской неустроенности.

— Как ты отвязалась от Аркадия? Опять сбежала?

— Отпустил на два часа. В шесть должна явиться на станцию метро «Спортивная». Пойдем на футбол. А после футбола нужно зайти в два-три места.

— С кофточками? — спросила я.

— Не только…

— А вот это, я уверена, добром не кончится.

— Ох, тошно. Женя!.. Грозится убить, если что.

— Мерзавец! — крикнула я. — Позирует, любуется собой. Уверен, что ты его боишься, вот и угрожает.

— О, ты его мало знаешь!..

— И знать не хочу! У меня только что был Вадим. Тоже пытался припугнуть. Я его живо выставила! Слушай, Лена, — зашептала я, оглядываясь на дверь, точно нас кто-то подслушивал, — Петр велел передать, что он тебя любит.

Елена спросила тоже шепотом:

— Так прямо и сказал? Он тоже стоит у меня перед глазами. Я все время вижу его взгляд, пристальный, изучающий, с умной улыбкой, и все время слышу его голос… В тот вечер — помнишь? — когда вы от нас убежали, мы остались наедине. Мне показалось, что Петр смутился, даже растерялся. Шел рядом, смотрел на меня и молчал. Ну, думаю, ошалел парень! Захотелось позабавиться над ним. «Что же вы молчите? — спросила я. — Скажите хоть словечко. И за руку не возьмете? Я вам совсем не нравлюсь, да?» Он приостановился, окинул меня взглядом, улыбнулся и ответил: «Нравитесь. Но то, как вы меня спросили, не нравится. Жеманство и наигрыш вам совершенно чужды, это не соответствует вашему облику, да и сказано не к месту. Пожалуйста, не говорите больше со мной в таком тоне…» Я поняла свою глупость, и мне стало просто стыдно. Я замолчала, а он стал говорить. Говорил горячо и долго, с убежденностью в том, что говорит: о красоте и простоте отношений, о вере в человека, о любви… И я чувствовала, как он подчиняет и приручает меня к себе… — Елена всполошенно вздохнула. — Ох, Женя!.. Что мне теперь делать с Аркадием? Он меня из-под земли достанет! Лучше мне сюда не ходить.

Елена взглянула на часики и встала.

— Пора, Женя.

Мне хотелось удержать ее до прихода Алеши.

— Ты, как вихрь, — налетишь, закружишь и унесешься. Не умрет твой Аркадий!

— Не сердись, Женька. Я человек подневольный. Меня пожалеть надо… — Она поцеловала меня. Завтра увидимся.

— Посиди еще капельку.

В этот момент вошел Алеша, и Елене волей-неволей пришлось задержаться. Он был усталый, мирный и ласковый.