— Ты о чем думаешь, Алеша?

— Все о том же, — сказал он резко. — Мрази много накопилось на земле. Делят девчонок, как свою добычу. Один захватил, успел — другие не подступись. Зверье!.. — Он взял мою руну и вместе со своей засунул себе в карман.

Я попробовала его успокоить.

— Не придавай ты этому серьезного значения! Аркадий всегда был таким — воображает сверх меры. «Получишь ее в разобранном виде, по частям…» Все это фразы, рисовка.

— Нет, не рисовка. Вот он этот человек, и есть законченный стиляга. Стиляга не из-за узких брючек и замысловатого джемпера, а по своей сущности. По эгоистической, по волчьей сущности. «В мире есть только Я. Все остальное должно служить моим желаниям и прихотям. Что не дается добром, возьму подлостью, силой…» Вот философия стиляг. Ты сама сказала, что Аркадий этот может затащить в подворотню, изрезать лицо. И в карты проиграть может. Таких необходимо изолировать от общества. Это злокачественная опухоль на живом организме.

Алеша, наверно, был прав, у него глаз более верный, чем у меня. В этот вечер я быть может, впервые разглядела Аркадия, такого, он как бы обнажился весь. Впервые увидела его глаза, выражавшие спокойную и холодную жестокость.

— А Елену я не понимаю, — сказал Алеша, косясь на меня через плечо. — Сама не знает, чего хочет. Оттуда не отстает и сюда прибиться не решается. А говоришь — верит!..

Когда Алеша бывал суровым, он становился особенно красивым и мужественным. И это мне очень нравилось.

— Не сердись на нее, Алеша. Она бы давно решилась, если бы не Аркадий. Ты теперь увидел сам, какой он. И потом, не каждая сделает так как я, — бросит все и убежит.

— Может быть, ты жалеешь, что так сделала? Не стесняйся, скажи.

Я выдернула руку из его кармана.

— Как ты смеешь со мной так разговаривать?! Я дала тебе повод? Как тебе не стыдно!.. — И пошла впереди его, оскорбленная и неподступная.

Алеша примирительно положил мне на плечо руку.

— Не трогай меня! — крикнула я с непонятной для меня злостью и сама поразилась, откуда это у меня взялось. Я обернулась.

Алеша оторопело стоял на том месте, где я его оборвала. Я подбежала к нему.

— Прости, Алеша, не понимаю, что это на меня нашло… — Я обняла его, прижалась виском к его губам. Прости, пожалуйста…

Мы тут же помирились. Но внезапная вспышка эта и мое озлобление насторожили нас обоих…

Мимо на большой скорости прошли три машины, до отказа заполненные людьми, промелькнули видневшиеся сквозь стекла смеющиеся лица ребят и девчонок. Одну из машин я сразу узнала — «Москвич» Вадима, двухцветный, оранжевый с бежевым, на нем я немало покаталась. Он мчался впереди, за ним — «Волга» Кирилла Сеза и еще один «Москвич». Вся эта компания, в которой участвовала когда-то и я, покатила куда-нибудь в кафе, в ресторан. Сейчас составят столы…

Мне вдруг захотелось очутиться за этими составленными столами, когда возбуждение, беспричинная радость, появляющиеся в такие моменты, пронизывают насквозь. Нет, не с ними. С этими людьми покончено навсегда, они становились для меня все более чужими, уходили все дальше в прошлое… Но как захотелось мне вот этого пронизывающего насквозь чувства веселья!

В общежитии местом всевозможных сборищ, штабом бригады, по наследству перешедшем от Петра Гордиенко, была наша комната. Едва мы успели сбросить пальто, как постучал Петр. Вместе с ним пришли Серега Климов и Илья Дурасов. Впорхнула Анка, присела на мою койку и затаилась с живым любопытством ожидая, что сейчас произойдет. Следом за ней вступил Трифон Будорагин на ходу доедая бутерброд. Мужчины расселись вокруг стола. Трифон задымил сигаретой. Петр судорожным движением, выдававшим внутреннюю взволнованность, провел ладонью по жестким взъерошенным волосам, лоб рассекла тяжелая морщина.

— Сегодняшний случай с Аркадием Растворовым я не намерен оставлять без последствий, — проговорил он отрывисто. — Это была не просто стычка ребят в людном месте. И Аркадий не тот человек, который станет бросать слова на ветер. Трифон определил точно: это фашист. Его надо обезвредить. И чем скорее, тем лучше…

— Каким образом? — спросил Алеша.

Илья Дурасов предложил убежденно:

— Надо написать про них в газету.

— А что, — поддержал Серега, — фельетончик сочиним такой — закачаешься!

— Можно и в газету, — согласился Петр и обернулся ко мне. — Женя, кто у вас секретарь комсомольской организации?

— Борис Берзер. — ответила я. — Очень хороший парень.

— Я пойду в институт к Берзеру и потребую обсуждения Растворова. Как у вас к нему относятся к Растворову? Только честно. Женя, ничего не преувеличивая и не преуменьшая.

— По-разному, — ответила я, помедлив. — Одни считают его своим и держатся за него, как за вожака. Вадим, например. Ходят за ним толпой, подражают ему во всем. Другие сторонятся, как чуждого. Они уверены, что он зря занимает место, работать по своей специальности никогда не будет — устроился в институт благодаря связям и прочее. Это те, что постарше, они или работали на производстве, или служили в армии.

А третьих Аркадий не замечает сам. Про тех, кто его не любит, он говорит, что они ему завидуют, потому что ему везет.

— В чем везет-то? — спросил Трифон.

— Ну, в жизни везет, — объяснила я. — Что легко живется, родился в обеспеченной семье, никогда не знал нужды, что он веселый и остроумный, пользуется вниманием девушек…

— Стиляга! — презрительно фыркнул Трифон. — Захребетник.

— Спасибо, Женя. Я приду на это собрание и помогу вашим комсомольцам распознать Растворова. Я знаю, что им сказать.

Я поразилась. Петр и Алеша, не сговариваясь, пришли к одному и тому же выводу: Аркадий — опасный для общества человек.

Петр взглянул на меня, жгучие зрачки его больно укололи: было ясно, что он объявляет Аркадию войну, и эта война захватит и меня. Если возьмутся за торговые махинации Аркадия и раскроют их, то мне придется худо. Мое имя может появиться рядом с его именем. Ведь я покупала у него многие вещи: отрезы на платье, туфли, кофточки, белье, эластичные чулки и многое другое. И мама покупала… Начнется расследование, а возможно, и процесс!..

Мне стало как-то не по себе: тревожно, неспокойно. Кровь вдруг отхлынула от головы, и лампа над столом тихо качнулась. Я, должно быть, сильно побледнела, потому что Алеша вполголоса спросил:

— Что с тобой?

— Так, ничего…

— Сядь сюда.

Я села на койку. Анка обняла меня.

— Устала с непривычки-то? — заговорила сна. — У меня тоже ноги гудят. Станем почаще ходить кататься и привыкнем.

Петр обернулся ко мне. В пристальном взгляде его черных, точно накаленных глаз как-будто промелькнуло подозрение.

— Предупреди Бориса Берзера, что я к нему приду. Хотя нет, не надо. Просто приду и поставлю его перед фактом.

Алеша, конечно, не мог отстать от него.

— Я пойду с тобой, Петр.

— Хорошо. Мы должны довести это дело до конца.

— А меня, стало быть, в сторону? — Трифон с горькой обидой мотнул головой. — Для дипломатических переговоров я не пригоден.

— Еще чего! — воскликнула Анка. — Тебя только там и не хватало! Начнешь рычать — разбегутся все.

— Три человека — это уже делегация, — пошутил Петр. — Не густо ли будет? — Он ободряюще похлопал Трифона по спине. — Мы оставляем тебя в резерве. — И опять обернулся ко мне. — Считаю, что медлить с этим делом не надо. Мы придем на этой неделе. Ты согласна. Женя?

— Когда хотите, — промолвила я тихо.

Ребята вскоре ушли. Они показались мне на этот раз какими-то чужими, неприветливыми. Я еще некоторое время посидела на койке безмолвно и недвижно. События этого вечера: встреча с Аркадием на катке, самоуверенные высказывания Вадима, задевшие меня за больное, внезапное мое озлобление и короткая размолвка с Алешей на мосту, моя причастность к делу, которое поднимал Петр, будущий едкий фельетон, — его я как бы уже видела на страницах газеты, — беспокойство за маму и за папу, моя вина перед ними — ведь я- ввела в дом Аркадия, — все это сплелось в один клубок. Этот клубок тяжко лег мне на душу… Быть может, впервые так явственно я ощутила свою бесприютность здесь. И свою усталость.