Сколько раз так бывало, сколько раз…

Вот тогда-то она и узнала о Параске. Правда это была или нет? Петр и Параска, красавица, жена старого Рафанюка? Может, и правда, иначе отчего бы так враждебно смотрели на нее зеленые глаза Параски, когда им иногда случалось встретиться?

Но, быть может, это были опять те дела, те тайные, скрытые дела — пачки, приносимые незнакомыми людьми, клочки бумаги, которые потом усердно разыскивали полицейские, разбирая соломенные кровли и прокалывая штыками сено в сараях? Может, только это и было между Параской и Петром, общая работа, которая ее, Ядвигу, всегда наполняла страхом и тревогой, тяжкими мыслями о том, что из этого выйдет, что неизбежно должно из-за этого произойти.

Слезы, слезы, слезы, непрерывной струей льющиеся на подушку, бессонные ночи, рвущая сердце тревога, бессильная жалость к себе и обида на Петра, хотя в чем он был виноват, Петр?

И как раз тогда, в эти самые тяжкие дни — встреча у забора. Внезапно, неожиданно темная рука Петра на ее руке и близкий взгляд из-под черных бровей, из-под черных загнутых ресниц.

Но потом в течение нескольких дней ей ни разу не удалось встретить Петра. И, наконец, случайная встреча в лавчонке, где они обменялись несколькими обыденными словами. А потом уже только этот запыхавшийся, прерывистый шепот: «Никому, никому, никому!» И больше уже Петра не было. Означало что-нибудь тогда это прикосновение его руки или ничего не означало? Теперь об этом уж никогда не узнать.

Она встала, содрогнувшись от внезапного пронизавшего ее холода, и отстранила ветки, спускаясь к реке. Но ее остановил плеск весел. Кто-то, разговаривая, плыл по реке. Ядвига притаилась в кустах. Сейчас ей никого не хотелось видеть.

Весло плескало изредка, плывущие, видимо, не спешили. Ядвига прижалась лицом к калиновым веткам: Лодка проплывала вплотную к берегу. Раздалась песня:

Затаив дыхание, Ядвига наклонилась вперед. Вода плеснула сильнее. Она была уже розовая от лучей заката. Лодка миновала островок, но в воздухе еще звучали слова песни, ее широкий, звенящий мотив:

Голос умолк. Лодка повернула за перекат, но эхо еще отдавалось в зелени калин, неслось по воде. Ядвига вышла из зарослей на песок, на котором виднелись мелкие следы птичьих лапок. Золотом, багрянцем, расцветшими розами пылала река. Да, да, Олена ей рассказывала об этих «кандалах».

Почему некоторые слова Ядвига мысленно выговаривала не по-польски, а по-украински, на здешнем языке? Только сейчас ей пришло в голову, что некоторые выражения ей были известны только по крестьянским разговорам, по крестьянским песням. Вот, например, слово «кандалы».

И как раз в этот момент совершенно неожиданно перед ее глазами выплыло неуловимое до сих пор лицо Петра. Как живое. Мягкие волосы, опускающиеся прядями на высокий лоб, и серые глаза и брови над глазами, словно ласточкины крылья, выдвинутый вперед подбородок и белые зубы хищника в улыбке. Движения Петра — и вот он весь, весь его силуэт. И его голос, высокий, чистый, хрустальный, словно вода в источнике:

Она с трудом столкнула нос лодки в воду и села на лавочку. Медленное течение ударило в борт, зашипели, запенились мелкие волны. Ядвига оттолкнулась веслом, чтобы объехать остров.

Заплескалась, вздохнула вода.

Дозревали луга на солнце, наступало время сенокоса. Побурели головки цветов на местах посуше, ветер золотой тенью проносился по склоненным травам. Луга на болотах еще блистали яркой зеленью, еще зеленели низкие, подмокшие травы на трясинах, еще цвел весенней красой луг на Оцинке, но по холмам, по пригоркам уже звенели косы, и тяжелые от росы рассветы вставали в тихом, серебряном звоне.

Опять возобновились поиски корма для скота: плыли лодки из отдаленных деревень, у старосты ночевали прохожие, расспрашивали у встречаемых по дорогам мужиков. Но все луга были уже разобраны, и они шли дальше, в лаптях, истрепавшихся в дальней дороге, с осунувшимися от усталости лицами. Им долго смотрели вслед. Бросали вопросы:

— У Закшевского были?

— У него ничего нет.

— У Карчевского были?

— Были. Ничего нет.

— В Хоярах были?

— Были. Давно разобраны. Не знаете, как в Залучье?

— Тоже давно разобраны. Поздно вы собрались.

— Да ведь мы уж второй раз… Думали, может, хоть теперь найдем что-нибудь, если где осталось.

Но, видимо, нигде ничего не осталось, потому что они возвращались черные, исхудавшие от голода и усталости, мрачно глядя на греющиеся на солнце луга.

А уж если кто плыл в лодке, то непременно останавливался на Оцинке, чтобы хоть посмотреть на густую зеленую траву, на ее сочную густую тень под короной расцветших цветов.

— Хороший луг… Это чей же?

Иван, который теперь беспрестанно забегал на Оцинок, любовным взглядом окидывал широкий ароматный простор, отвечал:

— Чей же, как не господский? А только, может, уж больше не будет господским.

— Мужики косят?

— Мужики. Исполу.

Чернявые крестьяне из Кужав вздыхали:

— Вот был бы у нас такой луг…

— А нет?

— Нет. Был, да теперь нет.

— Как же так? — удивился Иван.

— Э, известно, мы по сервитуту[5] пользовались… А потом вроде его делить должны были. Вот мы и послали делегатов в усадьбу, а вышло так: помещику все, а нам ничего…

Иван сплюнул.

— Что же у вас за делегаты были?

— Делегаты как делегаты… Сейчас-то мы других выбрали, из бедняков…

— Ну и что?

— Да ничего. Говорят, ничего нельзя сделать. Уже подписано. А делегаты сейчас косят на господском лугу. Ставрук корову от помещика получил, только и всего.

Они оттолкнулись веслом от берега. Лодка медленно шла против течения. Иван долго смотрел им вслед. Потом опять перевел глаза на луг, на зеленый луг, на зеленый луг на Оцинке, который вот-вот, не сегодня-завтра уже созреет для косьбы.

Теперь он смотрел на него другими глазами, чем раньше. Ибо слухи, что луг у помещика отберут за неуплату налогов, подтвердились. Евреи из Синиц говорили правду. Ольгу послали к Ядвиге. Ядвига написала прошение. Мужики выгребли из своих тайников, из узелков на дне сундука, из бумажек, заткнутых за иконы, два злотых, большие деньги, купили гербовые марки, все как полагается. Сам староста отвез прошение в город. Все было подробно сказано в этом прошении, что, мол, они просят, чтобы им продали в рассрочку луг на Оцинке. Теперь они ждали. Да и Оцинок мог еще подождать. Луг был не на бесплодной почве, а калиновые заросли и рассеянные тут и там дубы защищали его от излишнего жара. Луг мог подождать.

А по реке, по суше, дорожками, тропинками, прямиком шли, ехали, плыли люди из ближних и дальних деревень. Молодые парни из Осухи, с самой весны тщетно гоняющиеся за каким-нибудь клочком покоса. Хотя в Осухе был луг, может, получше, чем где бы то ни было. На ночлеге у старосты люди из Осухи рассказывали свою историю. Они узнали, что вышел устав, по которому, кто столько-то и столько-то лет пользуется землей, имеет право выкупить ее. А они с незапамятных времен пользовались лугом в Осухе, исполу с помещицей. Вот они и написали прошение, чтобы им разрешили выкупить землю. Отнесли в учреждение. Помещица откуда-то узнала об этом. Очень она обиделась на это прошение, и с тех пор луг для осухинских крестьян пропал. Она сдавала его в аренду чужим, позволяла траве сохнуть и пропадать зря, по осухинские крестьяне не получали ничего.