Шёл Петельников легко. Пистолет был не нужен, поэтому он не надел пиджак. Кремовая рубашка, кремовые брюки и ромбический галстук в крупную кофейную клетку покоились на его стройно-мускулистой фигуре. Инспектор любил говаривать, что мужчина — это сильный торс плюс интеллект.
— Здравствуйте, девушки, — сказал инспектор, входя в отдел кадров и обаятельно улыбаясь. — Я переодетый милиционер, и мне нужно личное дело бывшего работника Суздальского.
Он попытался предъявить удостоверение, но ему поверили и так — Петельникову даже хамили редко. Личное дело оказалось не в архиве, что было удачей. Он сел за пустой стол и начал читать пожелтевшие страницы.
Две молодые кадровички с подчёркнутой внимательностью перекладывали бумажки.
— А где у вас муха? — вдруг спросил Петельников.
— Какая… муха? — удивилась одна, заметно порозовев.
— Обыкновенная здоровая муха, которая должна биться в окно.
Вторая неожиданно фыркнула, сообразив. Но первая держалась, стараясь вытянуть губы потоньше, поофициальнее.
— Скука тут у вас могильная, — вздохнул инспектор. — Я бы на вашем месте смывался отсюда немедленно.
— Куда? — спросила смешливая.
— А в жизнь. Куда-нибудь в экспедицию, на большую стройку, в поля, в тайгу. Да мало ли куда.
Девушки молчали, ошарашенные таким предложением.
— И здесь надо кому-то работать, — наконец возразила первая.
— Найдутся маменькины дочки. Всякие инфантильные и худосочные. Мало ли скучных людей.
Он хотел развить мысль дальше, но его уже увлекло дело Суздальского, — это тоже был кусок жизни.
Петельников не думал, что эти сухие листки могут оказаться такими интересными. Если Суздальский будет предаваться суду, то эту объёмистую папку стоит приобщить к уголовному делу.
Приказ о выговоре: «За недопустимую грубость, допущенную по отношению к главному геологу в общественном месте…» Заявление Суздальского — просит перевести в другую партию по личным мотивам. Приказ о наложении взыскания — поставить на вид за грубые выкрики на учёном совете… Опять заявление Суздальского с просьбой о переводе. Приказ о награждении денежной премией за участие в открытии газового месторождения… И тут же заявление самого Суздальского на имя директора, которое Петельников переписал полностью: «Прошу включить меня в список лиц, выдвинутых на соискание Государственной премии за открытие Тукайского газового месторождения, поскольку я принимал такое же участие в открытии, как и лица, указанные в списке. Мой характер не является основанием для исключения меня из вышеуказанного списка. Денежную премию в 100 (сто) рублей возвращаю». Дальше об этом ничего в деле не было. Так и неясно, стал ли Суздальский лауреатом или ему помешал характер. Когда-то он был женат, но недолго, вроде бы два года…
Петельников решил выписать данные о жене — бывшие жёны часто бывают словоохотливы. Он нашёл нужную графу и отпрянул от дела, от стола, под удивлёнными взглядами кадровичек.
В этой графе нетерпеливым почерком Суздальского были вписаны фамилия, имя, отчество его бывшей жены — Симонян Веры Ивановны.
14
Допрашивать Суздальского Рябинин наметил последним. Но после открытия Петельникова выжидать не имело смысла, да и недопрошенным оставался один Померанцев.
Рябинин ждал Суздальского. Он посмотрелся в окно, поправил галстук и причесал волосы. Когда-нибудь он напишет большую статью, или даже книгу, или лучше диссертацию с таким названием — «Искусство допроса». С подзаголовком — «Мысли следователя», не учёного, не юриста, не прокурора, а именно следователя. Потихоньку, урывками на обрывках, Рябинин уже делал кое-какие записи. Он даже представлял главы. Обязательно будет глава о внешности следователя, о чём не пишут ни в одном руководстве. А внешность и манера держаться значат не меньше, чем правильно выбранная тактика. В первый год работы ему однажды на заводе не поверили, что он следователь, потому что был нечисто выбрит.
Суздальский вошёл стремительно, даже не постучав в дверь. И Рябинин сразу понял, что этот человек не обращает внимания ни на свою внешность, ни на чужую. По описанию свидетелей Рябинин его таким и представлял: желчной чёрно-бурой головешкой.
— Начинайте, — буркнул Суздальский.
— Что начинать? — не сразу понял Рябинин, привыкший постепенно переходить к главному, да и вообще привыкший сначала хотя бы здороваться.
— Пытать меня на убийство, — заявил Суздальский и, не спрашивая разрешения, вытащил из внутреннего кармана трубку, извлёк мешочек с табаком, набил и запыхтел, посматривая на следователя чёрными, жирно блестящими глазами.
Рябинин ждал — ему уже было интересно, что выкинет дальше этот человек. Суздальский помахал у него перед носом трубкой, хитро осклабился и сообщил:
— Трубочка, а? Изъять бы как вещественное доказательство, а?
Злость тихо стукнула в груди у Рябинина — пока только намёком. Этого стука он не боялся, его ещё можно притушить, как горящую спичку ботинком.
— Пепел-то в квартире нашли, верно? — весело спросил Суздальский.
Рябинин молчал. Суздальского это, видимо, вполне устраивало. Он развалился на стуле и пускал дымок — струю в потолок, струю в следователя.
— Все сотрудники против меня, верно? А это тоже доказательство, а?
Злость шевельнулась сильнее. И сразу началась изжога. Рябинин подумал, что зря он отказался ходить на уроки аутогенной тренировки, куда его приглашал знакомый психиатр.
— Пепел нашли, значит, я был у неё перед смертью, точно? — как бы между прочим поинтересовался Суздальский.
Рябинин не знал, от чего он больше злился — от развязного поведения или оттого, что вызванный портил ему допрос, точно придерживаясь версии следователя.
— Только чем я её убил? Испугал, что ли? — спросил Суздальский.
Рябинин молчал, пережидая. Ростислав Борисович докурил трубку и, к изумлению следователя, выколотил её в стакан, стоявший рядом с графином на зеленоватом стеклянном подносе.
«Я спокоен, я спокоен», — мысленно сказал себе Рябинин популярную формулу этой самой аутогенной тренировки. Суздальский спрятал трубку и сообщил:
— Это вам пепел для экспертизы.
Действительно, химическую экспертизу провести бы неплохо.
— Кончили? — спросил Рябинин.
— Что кончил? — поинтересовался Суздальский.
— Паясничать!
На лице Ростислава Борисовича появилось искреннее недоумение. Он с неприязнью глянул следователю в глаза, пожал плечами и ничего не ответил. И Рябинин сразу успокоился: сидящий перед ним человек не паясничал и не играл — он таким был. Он выложил всё, до чего сумел догадаться. Про Симонян-жену Суздальский умолчал, видимо не предполагая, что следователь уже знает. На этом Рябинин решил сыграть.
— Всё высказали?
— Не всё, — оживился Суздальский. — Небось раскопали, что Вера была моей женой?
Видимо, на лице следователя всё-таки мелькнуло удивление, потому что геолог громко захохотал, широко расставив челюсти и как-то похрапывая. Смеяться он кончил неожиданно и сразу, захлопнув рот, будто поймал зубами муху.
— Да, Ростислав Борисович, — спокойно сказал Рябинин, — против вас достаточно доказательств. Вы ещё перечислили не всё. — Рябинин имел в виду ручку и записку. — Советую рассказать правду. Начните с главного: вы были перед смертью у бывшей жены?
— А вот и не был, — по-мальчишески возразил Суздальский. — Я был за два дня до смерти.
— Зачем?
— Ну, это долгая история. Видимо, за тем же, зачем и работал вместе с Верой.
— Почему никто не знал, что она бывшая жена?
— Вера скрывала, стеснялась такого мужа. Даже бывшего.
— А зачем всё-таки устроились работать к ней?
— Не ваше дело.
— Зря грубите. Я ведь спрашиваю не из простого любопытства. Вы её любили?
Суздальский фыркнул. Рябинин даже не понял из-за чего.
— Любил, — злорадно усмехнулся Суздальский. — Любят знаете кто? Сопляки, которые ходят обнявшись за шеи. А я… другое.