Через год у пана Августа появился собственный автомобиль- маленький юркий «опель-кадет». На нем и удрал куда-то в деревню преуспевающий часовщик со своим семейством за месяц до отступления немцев. В доме он оставил все как было, но товар из магазина взял с собой. Видимо, отлично понимал пан Шпилевский, что, убегая, немцы начисто забудут свое доброе знакомство с ним и хладнокровно реквизируют до последней нитки все его достояние. А то и ухлопают потихоньку, дабы поменьше оставалось свидетелей черных дел.

Полгода назад Шпилевские вернулись. Как ни в чем не бывало они явились в горсовет и предъявили законные документы на свой дом.

- Все равно вас придется пока уплотнить, - сказали в горсовете Шпилевским. - Пять комнат, а вас трое.

- Господи, а кто против этого! - лояльно улыбнулся Август Сигизмундович. - Живет же у нас в силу военного несчастья семья Мигурских и пусть на здоровье живет. Мы и квартирной платы с них не спросим. Тем более что мы почти соседи и лично знали самого пана Мигурского. Превосходный был слесарь.

На том и порешили. Мигурские остались жить в доме Шпилевских. Правда, не в прежней комнате, а в смежной с верандой. Там здорово дуло зимой сквозь стеклянную дверь, и Стасю снова стало плохо.

А месяц назад пани Шпилевская сказала Мигурской:

- Не бывает для матери ужасней горя, чем больной ребенок. И сердце мое скорбит за вас. Но поймите и меня: припадки Стася пугают нашего Казика. Он боится проходить мимо… гм… вашей комнаты. Не подумать ли вам о переезде? Мне кажется, вы не должны быть в претензии на нас: все эти месяцы мы не спрашивали с вас ни гроша.

Они действительно не требовали денег, только Данута Иосифовна два раза в неделю мыла полы во всем доме, включая мезонин. А насчет Казика пани Шпилевская откровенно врала. Вовсе он не боялся больного Стася, а наоборот, при первой возможности, когда не видели родители, заявлялся к нему в комнату и начинал разговоры:

- Страшно было, когда ты гранату схватил?

- Н-не…

- Не ври. По-моему, тут любой испугается.

- Н-не успел ис-ис-пугаться.

- Тогда правда. Ты и до контузии не шибко соображал. Скажи, вас к нам большевики поселили из-за того, что твой отец был коммунистом? Татусь говорит, что большевиков скоро американцы отсюда попрут… Но-но-но, не очень. Ты пока один раз выругаешься, я сто успею. Пошли лучше на Неман.

Он подхватывал под мышки Стася, и тот повисал на своем мучителе, упитанном и благополучном сыне часовых дел мастера… Еле двигая полуотнявшимися ногами, Стась брел с его помощью к родной реке. Он понимал, что ему уже никогда не плавать в Немане, но все равно жить без реки не мог.

На берегу их обычно встречал Михась Дубовик.

4

В свои пятнадцать лет Михась был человеком многоопытным. Людей он делил на три категории: вредных, бесполезных и нужных. Вредными были, конечно, фрицы, полицаи и прочие фашистские гады, которые угнали мать и старшую сестру в Германию. Сам он по приказу матери спрятался тогда под лодкой на берегу и в эшелон не попал. Но зато потом пришлось скрываться по подвалам, потому что дом Дубовиков полицейские спалили.

Мать и сестра из Германии так и не вернулись. Не вернулся из партизанского отряда и отец-железнодорожник. Сейчас Михась жил у глухой старухи-побирушки, которая была существом абсолютно бесполезным. Кроме крыши над головой, от нее ничего урвать было нельзя. Да Михась ничего от нее и не хотел. Он считал себя обеспеченным человеком. Скоро год, как он работал сортировщиком на табачной фабрике и получал там паек и зарплату. Правда, пятисот рублей хватало по рыночным ценам, чтобы купить пару потрепанных башмаков, но у Михася был дополнительный источник доходов…

Нужными для себя он считал франтоватого экспедитора фабрики и сумрачного долговязого вахтера в проходной будке. Когда дежурил длинный, экспедитор засовывал Михасю под рубаху и в штаны десятка полтора сотенных пачек «Казбека», и Михась бесстрашно выносил их с фабрики. Если бы ему сказали, что он вор, он бы очень удивился. Украсть можно у человека, и это подло, да и то смотря у кого украсть. При немцах Михась проникал в вестибюли офицерских столовых, очищал карманы шинелей от рейхсмарок и ничуть не чувствовал себя вором.

К советскому офицеру он, разумеется, в карман не полезет. Но фабрика - это не человек. И потом, у нее нет хозяина. По радио говорят, что она народная. А он что - разве не народ? Да и делают там сотни миллионов папирос. Десяток пачек разве потеря для фабрики?

Сам Михась папиросы не продавал. По указанию экспедитора он относил их пану Шпилевскому. Раз или два в месяц тот давал Михасю по сторублевой бумажке. Потому Шпилевский был тоже человеком нужным. «Патрэбным», - как говорил Михась на родной белорусской мове.

В доме часового мастера он и познакомился с Казиком и со Стасем.

Отношения с сыном часовщика у Михася сложились странные.

- Спекулируешь! - уверенно сказал Казик Михасю, когда тот в первый раз вышел из комнаты его отца.

Разговор происходил на крыльце. Михась оглянулся на окна, смазал пухлого Казимира по носу и только потом осведомился:

- Тебе кто накапал?

Как ни странно, Казик не заревел.

- А я сам догадался, - невозмутимо ответил он. - Раз от таты вышел, значит - коммерция. Ты меня не бойся. И не дерись. А то скажу отцу, и весь твой бизнес- ф-фук!

Михась снова замахнулся, но не так решительно. Он почувствовал, что в словах Казика есть правда.

Такое чувство было нестерпимо унизительным, и Михась постоянно искал случая поставить Казика на место, Поводом послужил больной Стась.

- Ты чего же, зараза, хворого человека заставил зимовать в холодной комнате? Забыл, что теперь не панские времена, - сказал он однажды Казимиру. - Заявить вот в горсовет, оттуда вам быстро напомнят, какая сейчас власть.

- А я комнатами не распоряжаюсь, - возразил Казик. - И в горсовет ты не заявишь. Если власть сейчас не панская, то и не воровская.

- Сволочь ты буржуйская, - бессильно выругался Михась.

Свой сегодняшний невеселый рассказ Лешке о печальных делах семьи Мигурских Михась закончил странным словом «альтиматым».

- Чего? - не понял Лешка.

- Ну, велела им вчера эта пани Шпилевская немедля выматываться из дому. Поставила этот самый…

- Ультиматум, - рассеянно поправил Лешка.

- Нехай так. И они в веску собрались к какой-то дальней родне. А чего им делать в деревне? Они же городские. Там и докторов хороших нет. Помрет Стась. Давай будем думать, что делать. У тебя брат, кажись, большой начальник в городе.

- Ну… не знаю, - неуверенно сказал Лешка. - В обкоме комсомола работает. В армии старшим лейтенантом был.

- Армия уже не в счет, - отмахнулся Михась. - А вот обком - это да. Ты, может, втянул бы брата в это дело? А то, ей-богу, загнется пацан.

У Лешки защипало в носу.

- Я купнусь, - невнятно сказал он и нырнул с плота.

Он плыл к отмели и думал о том, что был круглый дурак, когда с пятое на десятое читал книжки о прежней жизни. Ну, о той, до революции, когда еще везде существовала несправедливость, всякие купцы, банкиры и прочие домовладельцы. Считал, что все это давно кончилось, а значит, незачем и голову забивать грустными историями. Куда веселее читать о пиратах и сыщиках. И вот, оказывается, не везде это прошлое стало прошлым. А он понятия не имеет, как надо действовать в таких случаях. И ничего подходящего не может вспомнить из тех книжек, где герои боролись с несправедливостью. Выходит, что он законченная балда, хотя и перешел в седьмой класс.

Усталый от плавания и самокритики, Лешка выбрался на плот. Он не успел еще ничего придумать и потому спросил:

- А чего этой пани вдруг приспичило? Жили-жили, и вдруг немедленно выметайтесь.

И тут выяснились интересные подробности. Рассказал о них уже сам сын часового мастера. То ли по глупости, то ли из-за обиды на папашу.

- Не надо было Стаськиной матери совать нос в чужие бумаги, - сказал Казик.