Я сказала это так, будто у меня тем временем отросло жало. Но больше ничего такого не сказала.

После разговора жало мне было уже не нужно. Несколько ничего не значащих фраз по телефону разогнали страх, и его место заняло ощущение близости, которое, как я уже хорошо знала, было не только обманчивым, но и вовсе иллюзорным, и тем не менее нужно было продумать меню на послезавтрашний вечер. Требования стиля, подумала я. Ради себя, не ради него, ах, и ради себя и ради него. Пока я обдумывала меню, чем Альберта будет угощать любимого, мне повсюду мерещились бесчисленные бездны, подстерегавшие нас обоих, и казалось в высшей степени маловероятным, что у меня хватит нервов достойно выдержать этот вечер. Я подошла к окну и прислонилась лбом к стеклу. Снег за окном шел мокрый, было видно, что долго он не пролежит.

На следующий день мысленно я составляла список всех предложений, которые ни в коем случае нельзя будет завтра произносить. Разумеется, в него вошли все предложения, касавшиеся пережитого нами вместе, потому что я не хотела сразу же снова поссориться. Кроме того, в него вошли и те предложения, которые касались того, что произошло со мной без него, потому что никакой мужчина не может спокойно отнестись к тому, что с его возлюбленной в его отсутствие вообще что бы то ни было происходило. В какой-то момент мне вдруг показалось, что я могла бы рассказать ему о конференции переводчиков в Сингене, на которую меня пригласили, я была там недолго и так страшно скучала, что рассказывать было совершенно не о чем, но я тотчас же отбросила эту идею, потому что если я расскажу, насколько скучным оказался этот симпозиум, он может подумать, что я сознательно искажаю факты, а если совру, что там было интересно, примет за бахвальство. Избегать следовало также любых вопросов о том, что произошло с ним за это время, потому что это были «Что это за вопросы?» – из разряда нескромных и даже вероломных женских попыток завладеть прошлым мужчины. Строго запрещены были фразы, относящиеся к будущему в любом виде, а также – к планам на будущее, это было очевидно. Пока я все это взвешивала, дважды звонил телефон. В первый раз позвонил рабочий, который должен был установить мне двойные окна, – их смета наконец-то стала приемлемой, и теперь он хотел знать, когда им можно прийти; потом звонили заказчики технического перевода, чтобы уточнить, могут ли они рассчитывать, что текст успеет к следующему номеру. Я уверенно сказала: «Конечно». После разговора собственная уверенность показалась мне сильно преувеличенной. По опыту, я могла предположить, что в ближайшее время у меня будет много помех в работе. И я вспомнила свой недавний почти полный творческий паралич.

Потом я, наоборот, попыталась составить список фраз, которые говорить было можно, но почти все они были так же скучны, как симпозиум в Сингене.

Если нельзя говорить о прошлом и о будущем, это сильно сужает выбор допустимых фраз, особенно учитывая, что исключенными оказываются и все фразы с хоть сколько-нибудь доверительной или сентиментальной интонацией, например нельзя сказать «Ты хорошо выглядишь» – что вообще-то могло бы стать весьма неплохим, осторожным началом разговора, но не в том случае, если ты разговариваешь с бывшим любовником, который немедленно решит, что эта фраза является следствием определенных выводов на его счет, что она спровоцирована ревностью и нацелена на то, чтобы выведать у него, кто же стоит за тем, что он «хорошо выглядит».

Я прервала ненадолго свои размышления, чтобы успеть еще купить на рынке голубей для супа.

Все еще шел дождь. Завтра будет гололед. День прошел, и лучше было не думать, как я могла столь уверенно пообещать им перевод, если я к нему даже не прикасалась, а вместо этого составляла в голове всякие списки.

Когда я распаковала голубей, они при ближайшем рассмотрении оказались перепелами, и пока я изобретала рецепт перепелиного супа, мне пришло в голову, что я могла бы поговорить с ним о процессе над Валло, которого обвинили в плагиате – о чем как раз сейчас пишут во всех газетах, – ведь в какой-то степени это касается меня, и все же не настолько, чтобы можно было счесть бахвальством. Но тут мне вспомнилось, как много лет назад я ошеломленно разглядывала книжную полку у него дома, на которой, помимо специальной литературы, стояли только «Остров сокровищ», Справочник домашнего умельца в двух томах, Конституция и адаптированное для школьников издание «Собаки Баскервилей», и я подумала, что, пожалуй, разговор о плагиаторе Валло был бы все-таки не слишком уместным и к тому же весьма щекотливым.

Нужно было выбрать что-то нейтральное, но в данном конкретном случае ничего нейтрального не существовало, установила я, а в газетах писали, что женщинам и детям как раз перерезают глотки, пока я варю суп ночь напролет, и время открытия магазинов становится все ближе, а в газете писали, что людей сбрасывают в реки, что люди в автобусах скоро исчезнут с лица земли, что все на свете не более, чем виртуальная реальность, что мир – всеобщее Интернет-кафе; что-то случилось с нашей планетой после того, как мы в юности поцелуями возвращали мир во Вьетнам, а потом люди перестали целоваться или начали целоваться по другим правилам.

Нет, поглощая суп из перепелов, об этом говорить невозможно.

Пока я готовила, ко мне снова вернулось волнение по поводу завтрашнего вечера, но постепенно во мне проснулось и любопытство. Любопытство безумца, которое нарастало не постепенно, а скачками. Странным образом, больше всего меня интересовал вопрос, получается ли у него уклоняться от уплаты налогов и сумел ли он изобрести беспроигрышную систему игры в рулетку. И то и другое он начал обдумывать еще много лет назад и уже тогда так далеко зашел в своих расчетах, что понадобился почти целый вечер, чтобы мне их разъяснить, помню, меня тогда удивили оба его начинания, ибо самой мне никогда не приходило в голову даже задуматься об уклонении от налогов и о рулетке. Я сказала тогда с иронией: «Всем встать, тебя ожидает великое будущее». На это он ничего не сказал, а потом вдруг: «Смешно сказать, в течение нескольких секунд я был очень близок к тому, чтобы спросить тебя, не хочешь ли ты его со мной разделить».

Я посмеялась, но смех мой звучал неискренне.

Теперь значительная часть того будущего была уже у нас позади, мы не стали делить его друг с другом, по крайней мере не каждый день с утра до вечера, и обходились без завтраков за общим столом, и было вроде неплохо.

Вопрос об уклонении от налогов и о рулетке интересовал меня сильнее, чем вопрос о семейном очаге – в какой-то мере я надеялась, что ему есть с кем разделить трапезу, но об этом, конечно, спрашивать его не собиралась. Впрочем, как и о первых двух вещах.

После того как суп был готов, я не знала, что мне делать с очевидно бредовым чувством бесконечной близости с этим человеком. По состоянию на настоящий момент, на свете, кажется, не было ни одной фразы, которую я могла бы ему сказать. Я налила себе немного вина «Грюнер Вельтлинер»,[3] которое подам завтра на стол, поставила скрипичный концерт Мендельсона и попыталась воспроизвести в памяти его лицо. Ничего не получалось.

Впрочем, каждые две минуты я забывала, на месте ли еще мое собственное, подолгу задерживалась в ванной – мне нужно было время подумать. Кошка стала как-то странно на меня смотреть – с чего это я так часто бегаю к зеркалу, а я просто потеряла уверенность, что я – это действительно я, но каждый раз оказывалось, что я и в самом деле все еще я, и это меня ненадолго успокаивало, пока меня вновь не охватывали сомнения, – разумеется, это смешно. Один раз я строго сказала своему отражению: «Смешно и стыдно так вести себя в твоем возрасте только из-за того, что завтра к тебе придет любовник. Может быть, он и придет-то только затем, чтобы попросить взаймы, потому что из-за постоянного уклонения от налогов у него возникли проблемы или система игры в рулетку оказалась все-таки не беспроигрышной; или же он придет, просто чтобы разочек выговориться, многим людям иногда необходимо выговориться хоть кому-нибудь, а мы живем, и уже довольно давно, в такое время, когда просто выговориться стало практически невозможно, и это тоже одна из особенностей мира, который странным образом изменился с тех пор, как мы, едва достигнув совершеннолетия, изображали из себя взрослых, и сама взрослость вгоняла нас в тоску, как салат с макаронами или дачный участок, а теперь, когда большинство из тех, кого я хорошо знаю, достигли удвоенного совершеннолетия, все вдруг начали стремительно молодеть, а те, кто не стал моложе, делается все толще и толще. И лишь очень немногие не становятся ни моложе, ни толще, они становятся старше и, становясь старше, удивляются тому, что выговориться стало так трудно. Но с возрастом те вещи, которые требуют участливого слушателя, не уменьшаются – наоборот, они, как назло, увеличиваются, они разбухают, и теперь их не так-то просто угомонить, их не угомонить только лишь тем, что когда-то мы поцелуями вернули мир во Вьетнам и поддерживали вооруженное или мирное противостояние властям из-за повышения цен на городской транспорт; это ведь совершенно естественно, что возможность выговориться постепенно исчезает в мире, где люди со временем становятся не старше, а только моложе или толще».