- Антихристы проклятые! Ведь это в кои времена сошлось, чтоб у нас и у них пасхальная неделя- в один час, а вот же гнева господнего не побоялись - палят и палят, ироды!

Женщина с большими ручищами, верно, дочь этой старухи, грозно взглянула на мальчишку:

- Ешь, ешь, говорю! Ну?

Колька поблагодарил одними глазами и начал жевать серый твёрдый кулич. Старуха, поправив огарок свечи, продолжала монотонно, не обращая ни на кого внимания, словно пророчествуя:

- Вовеки не уходил супостат с земли нашей, чтоб разбит не был. Потому как земля русская такой орех, который ничьим зубищам не раскусить! И на сей раз не видать ему победы, сколько б кровушки христианской не пролилось!..

С того берега вяло доносилась канонада. Где-то рядом бесшабашно наяривала гармоника. И Кольке неожиданно захотелось разреветься, громко, навзрыд.

Его уложили спать вместе с тремя малышами. Старуха потушила свечу, но продолжала сидеть посредине палатки. Троица поворочалась и заснула. Колька лежал с открытыми глазами, невольно прислушиваясь к раскатам бомбёжки. Она гудела однообразно и приглушённо, и когда изредка доносились глубокие вздохи, мальчик вздрагивал, словно от боли. Он подумал, что впервые за последние полгода засыпает недосягаемым для вражеских бомб. И это было так странно, так непонятно…

Проснулся он засветло. Посреди палатки всё в той же позе сидела старуха, словно и не ложилась вовсе. Рядом ещё похрапывала женщина с густым басом. Мальчик встал, перешагнул через неё. Старуха подняла голову. Он хотел было шёпотом поблагодарить за гостеприимство, сказать, что ему пора, но старуха опередила мальчика, кивнула головой и вместо «прощай» указала рукой на выход.

Было странно тихо. Только изредка со стороны бастионов раздавались выстрелы.

Колька не заметил, как ноги сами зашагали по дороге к кладбищу. Но, пройдя метров двести, он остановился, повернулся кругом и медленно, словно сопротивляясь чему-то, пошёл вниз, к переправе.

На десятый день бомбардировка стихла. Яличник перевёз Кольку в город. Графская пристань встретила его многоголосым шумом.

- Ка-а-му на Северную!

- Ваше благородие! А ваше благородие! Мово там не встречали?

- Как трахнуло его, сердешного…

Колька поспешил выбраться из этого гама на пристанскую площадь. Но тут было нисколько не тише. В басовитые голоса взрослых вплетались визгливые мальчишескиё:

- Ну, и уродствие!

- Глянь, глянь, ноздрёю сопит!

Привлечённый возгласами, Колька подошёл ближе и увидел, что мальчишки дразнят верблюда. Диковинное животное с влажным хлюпающим носом приводило ребят в восторг. В другое время Колька и сам был бы не прочь позабавиться, но сейчас вид верблюда вызвал в нём щемящую боль, он с трудом сдержал себя, чтоб не разреветься. Вот точно такие же верблюды тащили на Северную сторону тяжело гружённые, сочащиеся кровью мажары с убитыми…

Мальчишка пошёл прочь от ребят. Перепрыгивая через кучки ядер, обходя спящих на земле солдат, Колька, наконец, выбрался на улицу, примыкавшую к Приморскому саду.

Солоноватый бриз доносил сюда звуки музыки, шарканье подошв танцующих и смех.

Совсем мирное время! Как будто и не было вовсе адской бомбардировки, как будто не было стонов и проклятий раненых, как будто не был убит отец…

Мальчишеские глаза застилает обида. Никому нет дела до него и до его горя!..

Колька смутно понимает, что на площадке танцуют те самые матросы, которым завтра идти на укрепления врага, в ночную вылазку, которым мытарствовать в вонючих окопах и землянках и которые, быть может, никогда больше уже не придут сюда. Но всё-таки!.. Он понимает, что девичий смех, который так раздражительно звонок, быть может, завтра или даже сегодня обернётся слезами. Но они смеются сейчас, когда отец там, на Северной!..

В весёлую музыку полкового оркестра вплетаются звуки траурного марша. Из церкви напротив выносят розовые гробы - это хоронят офицеров.

Тёплый апрельский ветерок - колышет приспущенные знамёна и хоругви. Траурный эскорт подходит всё ближе и ближе. Вот уже совсем примолкли вальсы и польки, их словно вобрал в себя торжественно-печальный похоронный марш.

Пропустив процессию, мальчик зашагал дальше. Он и сам ещё не знает, куда идёт и зачем. На четвёртый бастион? Но к кому?! Отца - нет. Мудрый Евтихий Лоик - ранен. Нет и лихого флотского барабанщика Ивана Ноды, и справедливого командира Забудского - его снова отправили в госпиталь. Никого нет из тех, кто стал парнишке родным и близким…

Мальчишка выходит на Морскую. Улица забаррикадирована. Стоят маленькие мортирки.

Какой-то матрос даёт пояснения ребятам. Те словно намагничены пушками.

Удивление, восторги, присвистывание!.. Колька переходит на другую сторону улицы.

Отвращение закипает в нём к этим разговорам об орудиях, о бомбардировках, атаках… Он с неосознанной злостью думает о тех, кто может восторженно говорить про войну.

«Кому, зачем это нужно, чтоб на свете не жил Корнилов, Суббота, отец?.. Как было весело играть в войну и как тоскливо и горестно на настоящей!..»

Остаются в стороне маленькие домишки в конце Морской улицы, и ноги сами поворачивают в Кривой переулок. Вот знакомая улочка, здесь, по этой дороге он возил туры и фашины для четвёртого бастиона. Тогда ещё был жив отец…

Сюда он приносил своё и отцовское бельё постирать. Знакомый плетень.

- Николка! - к нему подбежала Голубоглазка. - Заходь к нам, Николка. - Мальчик поднял на Алёнку печальные глаза и неуверенно сказал:

- Не, я пойду…

Но он не уходит. Куда идти?

- Идём, идём, - просит девочка. - Маманька! - неожиданно звонко кричит она. - Николка пришёл!

Но из комнаты ответа не слышно.

- Заходь, Николка, - умоляюще просит девочка, - маманька тебя давно видеть желают.

Колька потоптался на месте и пошёл вслед за Алён-кой в дом.

В комнате пахло кислым молоком, печёным хлебом и квасом. В углу, освещая иконы, горела маленькая свечка. Под образами стояла скрипучая деревянная кровать. На ней лежала женщина. Что-то знакомое было в её восковом лице, в полуседых прядках, прилипших к морщинистому лбу, в жилистых, протянутых к Кольке руках.

- Поди сюда, сынок, - послышался знакомый голос. Колька подошёл вплотную к кровати. - Давненько ты у нас не был…

Мальчишка всматривался в лежащую и в постаревшей, исхудавшей женщине узнавал и не узнавал Антонину Саввишну.

- Здравствуйте, тётенька…

- Здравствуй, здравствуй, сынок. Что ты так на меня смотришь? Али не признал?

- А маманьку нашу побило - на баксионе, землёй опрокинуло да бонбой задело, когда за ранеными ездила.

Мальчик осторожно присел на край кровати. Он ещё не знал, что Антонина Саввишна пошла служить сестрой милосердия, что в госпитале её быстро обучили санитарному делу. Вот только не повезло на первых же порах: зацепило взрывом.

- Маманю, - тихо продолжала Алёна, - главный доктор, его Пироговым зовут, при себе оставляет, говорит, мол, хорошо ходит за ранеными, душевно…

Саввишна спросила:

- Тимофей-то как? Здоров?

Колька хотел ответить, что нет больше Тимофея, что его отец навечно поселился в земле на Северной, но горло как будто кто-то сдавил, во рту стало горькогорько. Мальчишка поймал насторожённый, болезненный взгляд Антонины Саввишны и вдруг, зарывшись лицом в одеяло, разревелся во весь голос…

Колька остался жить у Антонины Саввишны.

По утрам они с Голубоглазкой бежали в город. На Кольку была возложена добыча хвороста и воды. С водой было нелегко. Противник с первых же дней постарался лишить севастопольцев пресной воды и разрушил водопровод, проведённый из окрестностей города. Приходилось подолгу простаивать в очереди у колодца. Но даже та вода, которую с таким трудом удавалось добывать, имела горько-солёный вкус.

Однажды Колька увидел Максима Рыбальченко. В стройном парнишке, одетом в матросскую робу, сшитую по росту, в новеньких сапожках, Пищенко с трудом признал своего дружка.