Клепикову поставил задачу во что бы то ни стало выручить из окружения генерала Морозова. Конечно, сил у Клепикова было маловато, но он действовал теперь под защитой всей артиллерии дивизии, занявшей позиции на высоком восточном берегу Днестра, откуда просматривался и простреливался весь буторский плацдарм.

На рассвете, вернувшись в расположение главных сил дивизии, мне удалось наконец связаться с генерал-лейтенантом Я. С. Фокановым. Он был очень огорчен случившимся. Неожиданным явилось для него и мое решение об отстранении подполковника Ойхмана от командования полком.

— Всегда считал его хорошим командиром, — сказал с сожалением Яков Степанович.

— Не смею разубеждать вас, — ответил я. — Но в данном случае Ойхман повел себя неправильно, принялся даже обсуждать мой приказ с подчиненными.

— Ну ладно, вам там виднее, — согласился генерал. — Пришлите его ко мне. А впрочем, я скоро сам у вас буду.

Только мы закончили этот разговор, как у меня на НП появился командующий армией генерал-полковник В. И. Чуйков.

— Что тут случилось? — спросил он сердито.

Я доложил.

— Хорошо, хорошо, — скороговоркой бросил он, осматривая плацдарм в стереотрубу.

— Мало хорошего, — почти про себя произнес я, но командарм услышал.

— Хорошо, говорю, что полк туда выбросил и артиллерию поставил на место. А плохо, что не вся дивизия там.

— С наступлением ночи думаю переправить остальные два полка и противотанковую артиллерию.

— Не раздумывать, а делать надо, товарищ Хетагуров.

Чуйков бросил на дощатый столик фуражку и присел на скамейку, вытирая платком потный лоб.

— За инициативу спасибо. Не знаю, будет ли завтра к утру вся твоя дивизия на том берегу, но чтобы самого тебя здесь не было!

В это время по радио поступило донесение от Клепикова: взаимодействуя с подразделениями 30-й стрелковой дивизии, его полк вызволил из окружения штаб и командира 28-го гвардейского стрелкового корпуса генерала С. И. Морозова.

— Зря! — пошутил Чуйков. — Не надо было его выручать. Проспал! Прозевал! — И тут же приказал мне: — А командира полка представить к награде. Молодец!

— Товарищ командующий, нельзя ли помочь нам тяжелой артиллерией и авиацией? — спросил я.

Ответ последовал уклончивый:

— У тебя есть командир корпуса. Пусть он и принимает меры…

Утром 11 мая приехал генерал армии Р. Я. Малиновский в сопровождении Я. С. Фоканова.

— Докладывай, — кивнул мне командарм.

Я доложил обстановку. Родион Яковлевич спокойно выслушал, неторопливо поднял бинокль и несколько минут осматривал местность.

— Плацдарм отдавать нельзя, — заключил он, обращаясь ко всем нам сразу и ни к кому в отдельности. Потом адресовался уже явно к Фоканову и Чуйкову: — Подтяните корпусную и часть армейской артиллерии. Необходимо поставить задачи авиации… Поедемте, Василий Иванович, на ваш КП, там решим все конкретно.

Малиновский молча пожал мне руку и направился к машине.

— Действуй! — строго бросил в мою сторону командарм, следуя за командующим войсками фронта.

— Помогу всем, чем располагаю, — пообещал командир корпуса и тоже уехал на свой КП.

В течение дня авиация и артиллерия противника неоднократно разрушали понтонные мосты через Днестр, но саперы под огнем вновь восстанавливали их. Ночью 242-й и 244-й гвардейские стрелковые полки выдвинулись в район действий 246-го полка и развернулись в боевой порядок. Переправились на плацдарм и отдельный истребительно-противотанковый дивизион, и батареи 185-го гвардейского артиллерийского полка.

Гитлеровцы как будто ждали, когда дивизия полностью закончит переправу. На рассвете после короткой артиллерийской подготовки вражеская пехота при поддержке танков и самоходных орудий возобновила атаки. Наши гвардейцы во встречном бою опрокинули противника, вышли на западную окраину Вайново и закрепились там.

Большую помощь 82-й гвардейской стрелковой дивизии оказали армейские артиллерийские части и особенно штурмовая авиация. До наступления темноты прославленные Ил-2 группами по 10–12 самолетов беспрерывно штурмовали скопления немецкой пехоты и танков, расстраивая их боевые порядки и нанося значительный урон.

В ночь я тоже перебрался на буторский плацдарм. На опушке крохотной рощицы за боевыми порядками 242-го гвардейского стрелкового полка саперы оборудовали для меня блиндаж, а связисты обеспечили связь со всеми подразделениями и противоположным берегом. Конечно, я мог управлять боем и со вчерашнего своего КП, по мне по опыту было известно, насколько возрастает стойкость войск, когда они видят командира рядом. К тому же новому командиру дивизии следовало наглядно показать подчиненным свою выдержку и самому воочию убедиться в морально-боевых качествах личного состава, оценить способности командиров полков, батальонов, рот. Давала, очевидно, себя знать и моя многолетняя служба в артиллерии: артиллерийский командир всегда стремится лично видеть цель, по которой ведет огонь. Существует даже своего рода афоризм: «Не вижу — не стреляю». Этот афоризм был особенно применим именно здесь, на буторском плацдарме, имевшем глубину не более трех километров.

Особое внимание я обратил на обеспечение флангов. Приказал сосредоточить и окопать там большую часть противотанковых пушек.

Артиллерия противника все время держала плацдарм под огнем. Иногда снаряды рвались рядом с моим блиндажом. Меня, однако, это не беспокоило: пересыпанные землей семь накатов из бревен надежно защищали даже от прямого попадания снаряда. Могло лишь завалить выход.

Случались дни, когда дивизии приходилось отбивать до восьми атак противника. На некоторых участках завязывались рукопашные схватки. Потери были значительными с обеих сторон. Но мы все же выстояли.

Вечером 15 мая мне позвонил командарм.

— Не тоскливо тебе там?

— Да нет. Фашисты скучать не дают. Правда, атаки они прекратили, совершенствуют оборону и ставят минные поля.

— А ты сидишь и наблюдаешь.

— Так же, как вы в Сталинграде.

— Тоже мне, сравнил!.. Наступать надо. Расширять плацдарм.

— Пробовали, товарищ командующий. Не получается. Силенок не хватает…

Передний край нашей обороны проходил всего в 800 метрах от траншей противника. Стороны не давали друг другу покоя: беспрестанно вели артиллерийский и пулеметный огонь, активизировались снайперы — днем нельзя было поднять головы над бруствером. Периодически обменивались бомбовыми ударами наша и немецкая авиация. По ночам действовали разведывательные группы, пытаясь захватить «языков». Но ни нам, ни фашистам взять пленных не удалось: местность освещалась ракетами, подступы к переднему краю у нас и у противника прикрывали плотные минные поля.

Так продолжалось до конца мая.

Однажды позвонили из оперативного управления штаба фронта:

— Встречайте гостью.

— Кто такая?

— Ваша жена Валентина Семеновна.

— Не может быть! Она не знает, что я здесь.

— Все она знает, товарищ генерал. Встречайте…

И телефон умолк.

Еще не веря в это чудо, я вызвал командира саперного батальона и поручил ему с группой бойцов встретить мою гостью у переправы и проводить на КП.

Валя вошла почему-то очень бледная.

— Ты с ума сошла! — напустился я. — Ведь любая шальная пуля…

— А я думала, ты обрадуешься, — перебила меня Валентина. — Хоть бы сказал «здравствуй»… Что же касается пуль, то их тут действительно хватает…

— И каким счастливым ветром тебя занесло ко мне! — все еще удивлялся я, усадив жену на чурбачок, заменявший табуретку.

— Неожиданно появилась возможность повидать тебя. Разве могла я не воспользоваться этим…

Она глубоко вздохнула, затем поморщилась, взглянув на свои ноги в огромных солдатских сапогах, явно не по размеру. После долгой паузы последовал вопрос, которого я давно ждал:

— Ну, рассказывай, родной, что с тобой произошло.

— Вообще-то, мне давно хотелось командовать дивизией… — начал было я.

— Ладно, после войны разберемся, — засмеялась Валентина и переменила тему разговора: принялась рассказывать о детях — Юле и маленьком Борисе. — А теперь — о моей работе, — уже другим тоном сказала она. — На вот почитай мою статью в «Красной звезде»… — И жена подала мне газету.