Он поискал глазами свою собаку. Та забралась в печь, улеглась на теплую золу и сладко спала. Колька растолкал ее. Собака вскочила, вся покрытая золой, и, подняв шерсть, собиралась отряхнуться. Колька выбросил ее за дверь.

Но оттуда послышались вдруг ее громкий лай и рычанье. Савелий Петрович прислушался.

Собака не унималась. Мужчины вышли посмотреть. Припадая на передние лапы, собака лаяла на что-то находившееся недалеко от избушки, по другую сторону снежного гребня, наметанного на утес. Ее смешная фигурка с толстыми лапами и большой головой ясно вырисовывалась на снегу. Мужчины направились к ней. Невдалеке от гребня что-то темнело.

Подошли ближе. Поспешно стали раскидывать снег. Под сугробом лежали два человека, тесно прижавшись друг к другу. Меховая одежда их была изорвана в клочья. Торбаса прохудились, и из дыр выглядывали ноги. Иссеченные ветром и снегом лица были одинаково темны, распухшие, воспаленные веки глаз плотно закрыты.

Сердце Савелия Петровича сжалось от страшной тоски: он узнал Шурку и Димку.

— Беда, Колька! — крикнул он.

С полчаса в избушке царило сосредоточенное молчание. Слышно было только тяжелое дыхание мужчин, растиравших ребят. Синева на телах скоро стала пропадать, кожа сперва порозовела, через некоторое время стала красной, потом багровой. Послышался прерывистый хрип; он сменился слабым стоном.

Ребята зашевелились. Савелий Петрович облегченно вздохнул.

Сняв с себя полушубок, он закутал в него Шурку. Колька одел сына Вихрова.

Взвалив ребят на плечи, мужчины пошли к поселку, перескакивая через сугробы, спеша как можно скорее дойти до больницы. Собака бежала за ними, виляя хвостом, стараясь попадать в следы человеческих шагов.

Пундык с китайцем стремительно ворвались к фельдшеру:

— Спирту, Николай Иванович, бинтов давай! Посмотри, что с ребятами!

Николай Иванович показал, куда положить ребят, раздел, внимательно выслушал, забинтовал обмороженные лица. Только тогда распрямился и посмотрел на Савелия Петровича.

— Ничего, выдюжат! Где вы их нашли?

— Около Поворотного. Должно быть, ночью их пурга остановила. До избушки не дошли.

— Около Поворотного… А остальные? — тревожно спросил фельдшер.

— Не знаем. Только ребят нашли, — развел руками Савелий Петрович.

Новость в поселке распространилась быстро. Едва успели уложить ребят на койки, послышался стук в дверь. У крыльца стояло несколько человек. По тропинке, полузанесенной снегом, вприпрыжку бежали еще люди.

Николай Иванович стоял в дверях. Он замахал руками:

— Завтра, завтра, товарищи, приходите! Очнутся ребята, сами расскажут, что и как. Сейчас никого не пущу! — И, заметив подходившего Вихрова, крикнул ему: — Дмитрий Никитич, и ты не ходи сейчас! Поговори пока с Пундыком.

И Николай Иванович прикрыл за собой дверь.

На другой день около больницы с утра толпился народ. Фельдшера встретили вопросами.

— Ну как? Можно войти?

— Можно.

Тихо, стараясь не шуметь, входили сельчане. Димка и Шурка лежали на койках. Лица и руки их были забинтованы. Они были очень слабы. В палате стояла тишина, и в заиндевевшие окна лился ровный свет. Глаза ребят были повязаны марлей, и через нее они видели людей, как во сне. Савелий Петрович подошел к ним, своими большими теплыми руками тихонько пожал им руки и вполголоса произнес:

— Ну, хлопчики, расскажите, как было.

Ребята принялись рассказывать. Говорили они тихо, прерывисто, но каждое слово ясно слышалось в настороженной тишине.

У многих односельчан во время рассказа на глаза навертывались слезы. И Савелий Петрович тоже плакал.

— Будем, товарищи, помнить…- сказал он. — За нас погибли люди.

Расходились жители поселка молча.

А наутро пятьдесят мужчин отправились к Красной скале, где мертвый Прокопович охранял хлеб для живых. Пошли и орочи, еще гостившие в Тихой. Савелька перед отправлением забежал в больницу посмотреть на ребят. Смеясь и хлопая их по плечам, он повторял:

— Хорошо, однако, хорошо! Молодса!

Потом потуже завязал ремешки на торбасах, выбежал из больницы и, обернувшись еще раз, помахал ребятам рукой.

Из окна, оттаяв дыханием стекла, Шурка и Димка смотрели на идущих.

Люди шли гуськом, ступая друг другу в след, и вскоре их не стало видно. Они скрылись за Поворотным мысом.

Глава семнадцатая

Эта зима была богата событиями. Однажды, после возвращения мужчин, ходивших за продуктами, на тропе, ведущей в Красную гавань, показался целый обоз. Одна за другой шли груженые нарты. А за нартами шагали люди, крича на собак и оленей.

Это были рабочие для базы Дальлеса. Два месяца перевозили они на нартах имущество и снаряжение, необходимое для лесных работ. Навезли и продовольствия, которого с лихвой хватило бы на всех жителей Тихой до самой осени. Глядя, как наполняются мукой, салом дощатые сараи Дальлеса, Савелий Петрович горестно качал головой:

— Эх, кабы знать… Не пришлось бы в Большую посылать народ. Гибнуть им не пришлось бы…

Весной в поселке должны были поставить пограничную заставу. С обозом Дальлеса приехали в Тихую начальник поста ГПУ и один пограничник.

Начальник был невысокого роста, коренастый блондин, латыш. Говорил он по-русски очень чисто. Его светлые глаза всегда смотрели прямо на собеседника.

Посту отвели одну избушку на самом берегу моря. Начальник проследил за тем, как избушку прибрали и вымыли, потом сам поудобнее установил стол, чтобы свет из окна падал слева, развесил занавески на окнах и по-военному оправил кровать.

Вечером начальник поста пригласил к себе Пундыка, Вихрова, Софрона Бисанку и нескольких лесорубов с концессии. Когда приглашенные вошли в комнату, начальник каждому пожал руку и назвал себя:

— Мойжес!

Он угостил их чаем. Слушал, время от времени задавал вопросы. Беседа не утихала ни на секунду.

У всех в памяти еще свежи были страшное крушение кунгасов, гибель Прокоповича, обыск у Чекрыги, и незаметно для себя посельчане перевели разговор на эти события. Мойжес слушал внимательно, потихоньку поглаживая согнутым пальцем верхнюю губу.

Когда, плутовато поглядывая на лесничего, Савелий Петрович рассказал о своей уловке с Чекрыгой, начальник поста весело усмехнулся и проговорил:

— На войне как на войне, говорите? Справедливая, знаете, поговорка!.. — Потом переспросил у Савелия Петровича: — Значит, ваш сын был с Прокоповичем?

— Да.

— И товарища Вихрова сынишка?

— Да, — отозвался лесничий.

— Надо мне с ними познакомиться, — будто шутя, заметил Мойжес. — Люблю смелых ребят. Был у меня сын, да не довелось вырастить его!.. — Он замолк.

Гости разглядывали нехитрую обстановку комнаты. Вихров, сложив руки за спиной, подошел к портрету, висевшему на стене, и стал разглядывать его. Потом он спросил:

— Это кто же такой, товарищ Мойжес?

— Феликс Дзержинский, — тоном, в котором слышалось преклонение перед этим именем, ответил пограничник.

Когда гости уже собрались домой, Мойжес сказал им:

— Буду к вам заходить. Нас тут мало, стоять надо локоть к локтю, как на войне! Сосед у нас, товарищи, неважный, — и Мойжес кивнул на окно, из которого видны были постройки японской концессии, разбросанные по каменистому берегу, у самой воды.

Глава восемнадцатая

В эту зиму из стойбища в поселок часто приезжали гости. Любопытствуя, что будет делать Дальлес, орочи заходили в контору. Садились на корточки, дымили своими трубками и молча наблюдали.

Дальлес набирал из местных жителей рабочих на лесозаготовки. Орочей тоже приглашали идти на работу. Те в ответ лишь приветливо улыбались, но отрицательно качали головой.

Один Савелька решил попробовать новое ремесло. Он сказал Пундыку застенчиво:

— Пундыка, я леса пойду… Как тебе думай?

Тот обрадованно повел Савельку в контору. Получив расчетную книжку, молодой ороч показал ее родичам, тыча пальцем в надпись, сделанную на обложке. Там стояло его имя.