— Ещё в Чернигове слышал о силе твоего слова, отче. Ты еси светоч на земле Русской. — Святослав откровенно льстил.

   — Да. Но ведь хотел меня заточить? — ясно и спокойно взглянул Феодосий князю в глаза. Эта ясность не дала возможности Святославу слукавить.

   — Грешен есмь, отче... прости...

   — Бог простит...

   — Искренне тебе молвлю: не хотел ты признавать меня киевским великим князем. Велел ведь в ектении[68] и сейчас называть киевским князем Изяслава, — обиженно исповедовался новый киевский властелин.

   — Правду тебе сказали твои доносчики, — спокойно согласился Феодосий. — Ибо ты супротив закона пошёл и неправдой сел на отчий престол. Велик бо грех есть переступать заповедь отца и закон державы! — Сурово поднял вверх указательный палец.

   — Грешен есмь. Прости! Не имей гнева на меня. Брат мой Изяслав хотя и старейший, но безвольный. Окружил себя иноверцами и купчинами.

   — Ведаю сие. Изяслав верой был нестоек. Но это уже наши хлопоты. Князю приличествует быть веротерпимым. Отец его — Ярослав — поставил в Новеграде епископом Луку Жидяту. Он сподобился великому князю силой своей веры. Жидяту выкрестил сам Илларион. И был он, Жидята, истинным христианином, яко и апостол Павел, и иные апостолы Христа.

   — Да, но Лука Жидята был истинным, а брат мой — колеблющийся в вере. Сам говоришь.

   — Но разве из-за этой его неустойчивости ты отобрал у него отчий стол? Разве ты из-за этого пограбил его золото и перетащил его в свои онбары?

   — Грешен, отче...

   — Если чувствуешь сей грех — верни брату киевский стол. По закону русскому.

Святослав вздохнул. Взглядом что-то высматривал в золотистой верхушке собольей шапки, которую мял в руках.

   — Не потому стол отобрал, дабы ему возвратить. Сему не бывати! — твёрдо молвил. — Но без твоей поддержки, велемудрый отче, мне долго не удержаться в Киеве. Иные князья меня столкнут, снова начнутся крамолы между нами... Подопри меня. Утверди в Законе Божьем своим словом. Ты ведь знаешь, что, когда брат мой Изяслав изгнал из пещеры схимника Антония, я ведь дал ему защиту в Чернигове, на Болдиных горах. И Печерскую обитель я никогда не забывал. И ещё больше буду жаловать землями, и лесами, и добром всяческим. — Святослав оглядел келию. — Тесно у вас уже стало. Нужно ставить новые храмы и новые келии. Подарю обители вот эту гору, которая возле обрыва. Ставьте с братией новую церковь. И денег дам.

Феодосий вздохнул. Хитёр этот Святослав. Знает, как подойти к игумену.

   — За подарок обители — благодарение тебе... — Феодосий немного подумал и досказал: — И слава. Но не забывай — на чужом месте сидишь. Ломаешь силу, какой держится крепость земли — закон.

Феодосий устал от этих поучений и увещеваний. Твердолоб и упрям сей Ярославич и к власти жаден. Не отдаст её добром.

Святослав молча вышел из келии. На пороге перекрестился, прислушиваясь. Кажется, отец Феодосий не послал ему вдогонку проклятия. И на том — спасибо!

Поспешил к своим боярам.

   — Ян и ты, Чудин, сегодня же пришлите обители мёда, воска, зерна из моего двора — ко столу святым отцам. Пусть молятся за нас.

   — Сегодня и будет! — первым поклонился Вышатич и двинулся к воротам. За ним все остальные со Святославом во главе...

   — Всё же угомонили Феодосия, — прошепелявил им вслед Еремея, провожая свиту недобрым взглядом. — Стар уж стал. К Божьему раю готовится...

После того как Феодосий в своей пещере благословил молодого послушника, пресвитер печерский отец Никон постриг его в монашеский сан и нарёк новым именем. Отныне навеки исчез стыдливый парень Наслав. На свет явился молодой сероглазый монах Нестор, вдумчивый и молчаливый. Дни и ночи просиживал он над книгами. Читать был научен сызмальства, ещё в Василькове, где со времён князя Ярослава дьяки брали в науку смекалистых. Но писать не умел. Тяжёлое это дело — выводить азы и буки на пергамене, составлять из них слова, а в те слова вкладывать мысли. Чтобы не пустыми были... Нестор целый год положил на сие умение свой труд. Пока не одолел мудрости писания. А потом с удовольствием просиживал над пергаменами — то переписывал из Четьи-Минеи[69], то что-то своё уже выводил. Интересно, когда твои мысли в слова выливаются...

Неожиданно тихий монастырский рай обернулся для него адом. Виной было и не книжное обучение, к которому пресвитер Никон посадил молодого мниха, и не труды в трапезной или на монастырской ниве. Его тело вдруг начали истязать бесовские искушения. Лукавые проделки диавола мучили молодого постриженника и днём и ночью. Путали-запутывали его сердце в сетях воспоминаний, от которых, считал, он отрёкся навсегда.

Наипаче допекал диавол, когда приводил в его келию образ Гаины. В её глазах то потухало синее пламя, то покрывалось сизым пеплом, то снова пылало. Она протягивала к нему руки и вдруг начинала рыдать: «Зачем спас меня от Перунова огня? Почто отдал косоглазому слюнявцу?»

Нестор тогда срывался в бег. Перебирался через монастырскую стену, продирался сквозь чащобу и едва видимой тропинкой направлялся к Перевесищу, а потом, мимо Лядских ворот, поднимался к Княжьей горе. Невдалеке от княжьего двора, у самого Боричева спуска — узвоза[70], возвышался розовато-каменный терем тысяцкого Яна Вышатича. Дом его был высок, о пяти башнях, стоявших рядом одна возле другой. Дом был на подклети, имел большие окна, кругло вырезанные вверху и украшенные резьбой. В рамы окон были вставлены цветные прозрачные пластины, похожие на смальту, какие изготовляли греческие рукоделы для дворцов своих царей.

Сей терем скорее напоминал пышные хоромы великого князя, которые невдалеке когда-то поставил и украсил Владимир.

Вокруг Янового дома были выстроены медуши[71], бретьяницы[72], онбары, псарни, соколярня; конюшни стояли далее, за большой оградой, которая разделяла двор боярина на две части и окружала его дом глухой стеной. А далее, за ограждённым двором, у спуска на подольские улицы, были поставлены хлевы, курятники, коровники, хижины для дворовой челяди. Здесь мычала, блеяла, ревела, гоготала в сотни голосов домашняя животина, меж которой носились постоянно десятки погонщиков, челядников, поваров...

Сюда боярин, видимо, редко заглядывал. Здесь хозяйничали стольники, конюшие, тиуны, биричи, каких было полно во всяком добром боярском дворе. Да и в своих пышных палатах Ян не задерживался около боярыни. Непоседливый воевода постоянно был в походе — то шёл в полюдье, за данью для князя, то в далёкую Ростовскую землю или на Белоозеро мятежи тушить. То составить с иным волостителем — мелким или могущественным — ряд-договор на мир или войну. Воинственный Святослав Ярославич утверждал себя на всей земле и лукавством, и лестью, и раздачей земель — и мечом. Бросал свои рати со старшим сыном Олегом на половцев, посылал на помощь полякам, на Вислу, против чехов. Принимал немецких послов и хвалился пред ними златом и серебром, узорочьем и пушниной. Дабы и в далёких землях ведали об его богатствах и могуществе. И в самом деле, император Священной Римской империи Генрих IV[73], который жаждал вначале помочь изгнанному братьями князю Изяславу, опешил от тех богатых даров, которые привёз его посол Бурхард Трирский из стольного града Русской земли. В немецкой хронике позже было записано: «Бурхард привёз королю столько злата, серебра и драгоценных одежд, что никто не помнит, дабы когда-нибудь такое богатство привозилось в немецкую державу». Генриху сразу расхотелось помогать нищему-изгою князю Изяславу...

Ян был верным помощником князя Святослава. Метался по всей Русской земле — из конца в конец. Там бряцал мечом, там звенел золотом, там действовал наговором. Только на большие праздники христианские возвращался домой. Со всей дружиной своей шёл в храм, отмаливал содеянные грехи, чтобы сразу броситься творить новые... На то ведь милосердие Божье и существовало...