Бушардон начал с момента на первый взгляд незначительного:

   — Вы упомянули во время предыдущего допроса, что не могли рассказать германскому военному атташе фон Калле что бы то ни было, потому что вы ничего важного не знали. Верно?

Она кивнула:

   — Я не припоминаю, что сказала именно так, капитан, но это верно.

   — А верно ли, что вы пришли к фон Калле под тем предлогом, что желаете освободиться от подозрения, которое привело к вашему задержанию в Лондоне?

   — Да.

Бушардон положил на стол перед ней чистый лист почтовой бумаги и карандаш. Он по-прежнему не притрагивался к папке.

   — Позвольте мне дать вам совет, мадам. Полное признание на этой стадии сохранит нам обоим кучу времени и нервов.

   — Боюсь, я не знаю, о чём вы говорите, капитан.

   — И наконец, — довольно мелодраматически он произнёс, открывая коричневую папку, — я говорю о вещественном доказательстве вашей вины, мадам. Я говорю об этом.

В папке лежали три отпечатанные на машинке страницы, но Бушардон вытащил только одну. Позднее он назовёт эту страницу своей «козырной картой», а ещё позднее — «ордером на смерть». Он также отметит, что специально заучил наизусть текст, чтобы не отрываясь наблюдать за мельчайшими изменениями её лица.

   — Декабрь, тринадцатое. Фон Калле — Шпанглеру. «Агент Х-21 из Центральной разведки прибыл сюда для запроса денежных средств и инструктажа. Она сделала вид, что поступила на службу во французское бюро шпионажа и выполнила пробное поручение. Она намеревалась проплыть из Испании в Голландию на борту «Голландии», но была арестована в Фальмуте, принятая по ошибке за другую. Как только недоразумение разъяснилось, она возвратилась в Испанию из-за продолжающегося недоверия британцев. Теперь просит совета и операционной поддержки».

Она оставалась спокойной, не выдавая ни малейшего чувства:

   — Полагаю, это ошибка, капитан. Да, должно быть, это ошибка.

   — Я так не думаю, мадам.

   — Тогда шутка. Кто-то сыграл скверную шутку.

   — И не шутка тоже.

   — Тогда кто-то лжёт. Да, злобно лжёт.

   — Нет, мадам. Лжёте вы, единственная. Да, вы.

Затем Бушардон принялся читать текст второй телеграммы:

   — Декабрь, четырнадцатое, 1916 г. Ответ Шпанглера фон Калле. «Агенту Х-21 ехать в Париж и продолжать командировку. Получит вексель на пять тысяч франков у Крамера».

Она всё ещё молчала, не двигаясь. Бушардон позднее заметит, что она всхлипывала, но в действительности слёзы пришли не тогда. На самом деле казалось, она не могла владеть собой лучше, чем в этот момент.

   — Как я сказала вам раньше, капитан, пять тысяч франков, полученных мной после возвращения из Мадрида, взяты взаймы у друга из Гааги.

   — Взаймы, мадам?

   — Ну, тогда это подарок.

   — Можете вы уточнить, кто этот друг из Гааги?

   — Барон Эдуард ван дер Капеллен.

   — О, значит, барон Эдуард ван дер Капеллен послал вам пять тысяч франков, невзирая на то что ранее вы оставили его ради объятий другого мужчины?

   — Он всегда был очень добрым и понимающим.

   — Да, безусловно очень добрым и понимающим. Какая жалость, что мы все не можем быть столь добры и понятливы в отношении предателей и шлюх.

«Я нанёс ей рану, — говорил Бушардон своему коллеге. — Мне не удалось положить её на лопатки, но я пустил первую кровь».

И он оказался прав.

После того переломного мартовского утра она наглухо замкнулась внутри себя. Под конец она часами не вставала с постели. Она двигалась и говорила будто в каком-то трансе. Ела она очень немного, спала только периодами, мало и беспокойно. Теперь она плакала без всякого повода и необычайно волновалась из-за мелочей во всех отношениях бессмысленных. Доктор Бизар заметил, что она почти потеряла желание жить, и прописал ей ежедневное употребление вина и двадцатипятиминутные упражнения в огороженном дворе. Но это не помогало.

На протяжении долгих дней и бесконечных ночей её единственным утешением был тот слабый перевод из «Бхагавадгиты». Она могла не понимать в нём таких вещей, как любопытные представления о вечности как о круге, о существовании как погасшем пламени, о времени как мифе, но основная мысль представлялась изумительно ясной — ей могут сломать ноги, однако невозможно сделать так, чтобы она не танцевала.

Ещё от тех же мартовских дней осталось второе письмо Бушардону, одновременно резкое и пронзительное: «Я поняла, что ваша новая улика кажется вам решающей. Но если бы я могла изучить даты и текст этих телеграмм, думаю, я могла бы разрешить ваши сомнения относительно меня. Я предвижу ваш ответ и надеюсь скоро увидеть вас».

Ответа вновь не последовало, и прошло больше недели, прежде чем её вновь привели к Бушардону. Но оказалось, единственное, что он хочет, — это обсудить её систематическое предательство по отношению к Британской разведке и её подозрительную любовную связь со Шпанглером.

Глава тридцатая

Среди вопросов, поставленных перед Зелле, были касающиеся секретного шпионского центра Рудольфа Шпанглера, и особенно интересовала маскировка, которую он использовал, когда инструктировал и опрашивал своих французских агентов. На деле, германскую разведку к тому времени возглавлял уже Вальтер Николаи, а что до секретности и маскировки, то Шпанглер жил вполне открыто в Женеве под видом торговца произведениями искусства Отто Брума...

Он обычно рано начинал свой день, поднимался около семи, совершал быструю утреннюю прогулку по набережной Берга. После лёгкого завтрака в отеле он, если позволяла погода, опять шёл пешком до крохотной галереи к югу от канала. Там он проводил время до пяти или шести вечера. Единственными женщинами в его жизни были случайные проститутки или нечаянные знакомые из кафе. Своими агентами — в тот момент их насчитывалось почти три десятка — он в основном занимался по ночам, в неприметном доме, удалённом от улицы Гранд.

Как и для любого шпиона в иностранном городе, выживание Шпанглера здесь зависело во многом от чёткого соблюдения множества мелких предосторожностей. Он навсегда вменил себе в обязанность, например, сравнивать лица в толпе с лицами, запечатлевшимися у него в памяти во время обеда в ресторанах. Он тщательно запоминал лица гостей в отеле, где остановился, и лица соседей, живущих возле дома, где он вёл свою тайную жизнь. Он никогда не покидал этого дома, не заклинив замок сверху и снизу спичками, и никогда не входил, не замерев на мгновение, чтобы прислушаться, у двери. Он редко брал с собой пистолет, но носил обманчиво лёгкую на вид трость — не сильно отличающуюся от трости, которую он однажды использовал на Грее.

Трость была из эбенового дерева, утяжелённая свинцовым стержнем. Наконечник сделан из стали и заострён. Медная рукоятка, отделяясь, открывала восьмидюймовый кинжал. В напряжённые моменты Шпанглер держал трость так, чтобы можно было применять её в качестве дубинки...

Так он держал её и сейчас, когда подходил к дому в стороне от улицы Гранд, чтобы набросать донесение об агенте в Милане. Хотя ничто особенное не беспокоило его, но, приближаясь к этому дому, он всегда чувствовал тревогу, и более всего по ночам, когда темнота скапливалась на дальних улицах. Он также недолюбливал два неосвещённых лестничных пролёта перед воротами в сад. Всё же наиболее уязвимым он чувствовал себя, когда шёл по последнему проходу к двери — по извилистой, выложенной камнем дорожке под тенистым можжевельником.

Итак, он держал трость в правой руке, высматривая в темноте... ветку, которая станет рукой, собравшиеся вместе виноградные лозы, которые превратятся в лицо.

Грей, однако, оставался неподвижным, безликим, как любое упавшее дерево, до тех пор пока Шпанглер не возник непосредственно перед ним. Затем, выскочив наружу, как тень из окопов, он ударил Шпанглера коленом в пах.