На рекогносцировки он выезжает каждый день. И хотя жалуется, возвращаясь, на свою трудную жизнь, пребывает в отличном настроении, всегда немного пьян и очень ласков.

- Дивная крошка Пупс, ну, как провела нынче день?

- Опять были гости к завтраку. А еще звонили из банка насчет перебора со счета. Право же. Дик, не знаю, как мы продержимся.

- Не горюй. Пупс. Главное - пустить пыль в глаза, а расходы - тьфу. Скоро дело у нас пойдет на лад, и все благодаря моей Пупси.

Он сажает ее на колени. «Обхаживает», - думает Табита. Но она смеется, она полнится счастьем, острым до боли, потому что ее терзает страх перед будущим. И ей уже кажется, что в юности она была слишком глупа и неопытна, чтобы прочувствовать свое счастье; что только теперь, когда пришло избавление от тоски, от душевной спячки, она научилась наслаждаться жизнью.

- Но, Дик, - умоляет она, - зачем нам три садовника?

- Опять ты за свое, опять крохоборничаешь. Не вмешивайся ты не в свое дело.

Но он с ней терпелив и, когда ей случится пристать к нему, только даст ей шлепка и скажет: - Расшумелась наша Пупси. Но это ничего, это она шутит.

94

К концу первого года «Бельвю» приносит в среднем сорок фунтов в неделю убытка и задолжал банку около двух тысяч, так что банк грозит арестом имущества. Бонсер подписал закладную на мебель, и Джузеппе чисто по-итальянски оплакивает это событие, как гибель цивилизации. Табита сбивается с ног, проверяет запасы, пересчитывает белье, ищет способ, как помешать горничным воровать сахар, а уборщицам - уносить домой пыльные тряпки. Она твердит: «Это конец» - и, однако, подобно той даме, что в горящем доме переодевалась в старое платье, потому что на улице шел дождь, все еще пытается экономить.

А Бонсер отказывается даже признать, что положение критическое. Когда он сравнительно трезв, то носится с новыми идеями, которые опьяняют его хуже вина. Он устанавливает в коридорах игральные автоматы, покупает киноустановку на случай дождливых дней.

Как-то раз он возвращается домой в полном восторге: на одной распродаже по случаю банкротства он видел замечательную арку. - Оценена в триста фунтов. По рисунку знаменитого французского архитектора. Красота, такого я еще не видел. Пятьсот лампочек, синих и красных, а на самом верху как бы играет фонтан. Куда там иллюминации на площади Пикадилли!

- Но, Дик, ты же знаешь, нам даже за аренду уплатить нечем.

- И ведь дешевка - новая она стоила тысячу. Кованое железо, медь, одно слово - произведение искусства. Пустить ее на слом было бы преступно.

- Банк говорит, что в будущем месяце назначит ликвидацию.

- Ну, заладила, банк, банк, банк. От тебя, черт дери, ждать поддержки как от козла молока.

Больше Табита про арку не слышит и решает, что она забыта, как десятки других, столь же фантастических прожектов, но однажды утром обнаруживает, что бригада рабочих сносит каменные столбы въездных ворот. Бонсер купил-таки арку. Он шагает взад-вперед, упиваясь своим триумфом, сообщая даже случайным прохожим, что раздобыл знаменитую арку победы с послевоенной выставки Южного побережья, что арка - подлинное произведение искусства и обошлась ему в тысячу фунтов. На следующий день, когда арка колоссальная металлическая решетка в сорок футов вышины и пятнадцати в ширину - уже прибыла и ее собирают, он поднимает цену: две тысячи фунтов, считай - дешевле пареной репы.

Когда работы закончены, он приглашает на званый завтрак мэра Пайнмута и нескольких местных тузов и за столом произносит длинную речь о том, что долг всякого англичанина - поддерживать искусство. Он говорит о погибших в последней войне и о прекрасном памятнике, призванном увековечить победы, ради которых они жертвовали жизнью. И сам он, и некоторые из гостей льют при этом вполне искренние слезы; а затем фотограф из «Пайнмут газетт» снимает всю группу вместе с аркой. Корреспонденция занимает целый газетный столбец под заголовком «Арка победы спасена для Пайнмута. Патриотический поступок полковника Бонсера, владельца „Бельвю“. Памятник на все времена» и начинается так: «Предложение уменьшить знаменитую арку и использовать ее как ворота для парка моряков - варварство, которое покрыло бы наш город позором, - раз и навсегда посрамлено заявлением полковника Бонсера, что первоначальный замысел автора будет сохранен до мельчайших деталей».

Но никто не удивляется, что неделю спустя арку венчает огромная вывеска и кричит сине-красными трехфутовой высоты словами: «ОТЕЛЬ БЕЛЬВЮ. ГАРАЖ. ТАНЦЫ». Доволен даже председатель комиссии по делам искусств, ведь он один из кредиторов, а он сам видел, что во дворе отеля уже полно машин.

95

Вполне вероятно, что гостиницу «Бельвю» действительно спасла арка и слово «ТАНЦЫ» на вывеске. Последние два года вся Европа помешалась на танцах. В каждом городе открываются огромные танцевальные залы; те же самые газеты, что пишут о нищете и страданиях, о падающем франке и обесценившейся марке, описывают ночную жизнь, как никогда веселую и расточительную. Словно война, сломав старые устои, швырнула людей, хотели они того или нет, в какое-то новое общество, вовсе без устоев, более примитивное, более смешанное. Богатых она разорила, а миллионам тех, кто едва сводил концы с концами, дала то немногое, чего им не хватало, чтобы покупать себе свободу и роскошь хотя бы по выходным дням.

Табиту поражает поток веселящейся публики, который бурно несется через «Бельвю», - люди молодые и старые, располагающие, судя по всему, неограниченным досугом и средствами, одетые во все новое, модное и свободные от каких-либо моральных запретов.

- И откуда они берутся? - недоумевает Табита. - Мне казалось, что все разорены.

- Как же, разорены, - возражает Бонсер. - Банкроты воют, а ты посмотри, что творится у Вулворта. А лавчонки, а мелкие фабрики! Причем эти, новые, не скопидомы. Разжились бумажками - значит, трать, не жалей.

В «Бельвю» теперь танцы три раза в неделю; летом все номера заняты. Табита на ногах с шести часов утра, а ложится часто за полночь, потому что у популярности «Бельвю» есть и оборотная сторона: сюда устремляются девицы, которых Табита называет «современными», у которых, по ее словам, «нет совести».

- Не могу я быть спокойной, пока танцы не кончатся и они не уберутся.

Ее приводит в ужас, что совсем молоденькие девушки по два раза в неделю приезжают в «Бельвю», танцуют свои чечетки и танго, втихомолку напиваются и уезжают в какой-нибудь темный проулок, где можно погасить фары.

Часто такие машины стоят штук по десять впритык одна за другой, и во всех темно и тихо, разве что прозвучит смешок или чуть слышный вскрик.

Табита взывает к Бонсеру, но тот, к ее удивлению, принимает все это спокойно. - Ничего, ничего. Пусть их. Им хорошо, значит, и нам неплохо.

- Но, Дик, а как же наше доброе имя, а вдруг нас лишат разрешения на торговлю вином? Ты, наверно, не представляешь себе, до чего это доходит.

- Ладно, старушка, я этим займусь. Спички есть? - С каждым днем его сигары становятся длиннее и толще, и он любит, чтобы Табита подносила ему огня. Рекогносцировки его продолжаются, иногда нужно ехать за сотню миль, чтобы посмотреть пригодный для отеля участок, и тогда он даже не ночует дома.

Табита, оставшись в «Бельвю» хозяйкой, дает знать в полицию про машины в проулке. А однажды вечером велит Тэри изгнать одну юную парочку из танцевального зала.

На это Бонсер очень рассердился. - Ты что, хочешь нас разорить?

- Но, Дик, ты бы их видел. Это было отвратительно, просто гадость.

- О черт, ну не ходи в зал, если не хочешь видеть, как люди развлекаются.

Он ворчит еще долго. Приказывает, чтобы в нишах опять приглушили свет, а в саду построили несколько новых беседок.

- По-твоему, они зачем сюда ездят, проповеди слушать? Я не против того, что ты верующая, я сам верующий, но всему свое время, оставь это для воскресений.