Эдого уселся на полу у входа, где было больше света, и принялся за работу. Время от времени до него доносились голоса людей, переходящих базарную площадь по пути из одной деревни Умуаро в другую. Но как только резьба захватила его целиком, он перестал их слышать.

Из дерева уже начали выступать черты маски, когда Эдого внезапно прервал работу и, прислушиваясь, повернул голову на звук голосов, нарушивших его сосредоточенность. Голос одного из говорящих был ему очень знаком; ну конечно же, это их сосед Аноси! Эдого напряг слух, затем встал и подошел к задней стене, ближайшей к центру базарной площади. Теперь ему было слышно каждое слово. Аноси, похоже, разговаривал с двумя-тремя другими мужчинами, которых он только что повстречал.

— Да-да, я сам там был и видел всё собственными глазами, — уверял он. — Я бы нипочем не поверил, если бы мне это кто-нибудь рассказал. Я видел, как был открыт сундук, а внутри лежал питон!

— Не повторяй эти выдумки, — произнес один из собеседников. — Быть такого не может!

— Мне каждый это говорит: «Быть такого не может!» Но я-то видел это собственными глазами. Вот пойдите-ка сейчас в Умуачалу и сами увидите: вся деревня бурлит.

— То, что этот Эзеулу хочет навлечь на Умуаро, брюхато и кормит грудью в одно и то же время.

— Много чего я слыхал, но о таком мерзком святотатстве слышу впервые!

К моменту прихода Эдого домой его отец был все еще крайне раздражен, только теперь он злился не столько на Одаче, сколько на всех этих двуличных соседей и прохожих, чьи сочувственные речи плохо скрывали насмешку, таившуюся у них в сердцах. А если бы даже их слова были искренни, Эзеулу все равно бы не потерпел, чтобы его жалели. Поначалу он сдерживал свой гнев. Но эта последняя ватага женщин, явившихся проведать его жен и державшихся как плакальщицы на похоронах, привела его в ярость. С внутреннего дворика неслись их причитания: «Э-у-у! Что нам делать с нынешними детьми?» Эзеулу стремительно вышел во внутренний дворик и велел им убираться вон:

— Если я увижу хоть одну из вас здесь, когда снова приду сюда, она узнает, каким я бываю в гневе!

— Что плохого в том, что мы пришли утешить женщину?

— Говорю вам, убирайтесь сейчас же! Женщины поспешили прочь со двора со словами:

— Прости нас, это наша ошибка.

Таким образом, Эзеулу был вне себя от гнева, когда к нему явился Эдого со своим рассказом о том, что он услышал на базарной площади Нкво. Едва тот кончил, как отец резко спросил:

— Ну и что же ты сделал, услышав это?

— А что я должен был сделать? — Отцовский тон удивил и немного задел Эдого.

— Вы слышите его? — спросил Эзеулу, ни к кому не обращаясь. — И это мой первенец! При тебе говорят, что твой отец совершил мерзкое святотатство, и ты еще спрашиваешь у меня, как ты должен был поступить! Когда бы я был таким же молодым, как ты, я бы знал, как поступить. Уж я бы не стал отсиживаться в доме духов; я бы вышел наружу и проломил череп человеку, сказавшему это.

Эдого теперь не на шутку разобиделся, но постарался сдержать себя.

— Когда ты был таким же молодым, как я, твой отец не посылал одного из своих сыновей поклоняться богу белого человека. — Он ушел к себе в хижину горько сожалея, что прервал работу над маской и пошел узнать, что там стряслось дома, а в результате напоролся на оскорбление.

«Я порицаю Обику за вспыльчивый характер, — подумал Эзеулу, — но насколько же лучше его пылкий нрав, чем этот холодный пепел!» Он откинул голову назад, прислонился затылком к стене и заскрежетал зубами.

Это был для верховного жреца день огорчений — один из тех дней, в которые он, наверное, просыпался на левом боку. Как будто и без того мало ему было сегодня неприятностей, под вечер к нему явился молодой посланец из Умуннеоры. Ввиду вражды, существующей между его деревней и Умуннеорой, Эзеулу не предложил гостю ореха кола: ведь если бы у того разболелся впоследствии живот, он приписал бы это действию съеденного у Эзеулу ореха. Посланец не стал ходить вокруг да около.

— Меня послал Эзидемили.

— Правда? Как он поживает?

— Хорошо, — ответил посланец. — Но вместе с тем и плохо.

— Не понимаю тебя. — Эзеулу держался теперь очень настороженно. — Если тебе велено что-то передать, выкладывай скорей, потому что мне недосуг выслушивать всякого мальчишку, который учится говорить загадками.

Юноша проглотил обиду.

— Эзидемили хочет знать, что ты собираешься предпринять по поводу святотатства, совершенного в твоем доме.

— Что? Что такое? — спросил верховный жрец, обеими руками сдерживая вскипающий гнев.

— Должен ли я повторить это еще раз?

— Да.

— Хорошо. Эзидемили хочет знать, каким образом ты намерен очистить свой дом после святотатства, совершенного твоим сыном.

— Иди и скажи Эзидемили, чтобы он поел дерьма. Ты слышал меня? Так и передай Эзидемили: Эзеулу говорит, чтобы ты пошел и набил себе рот дерьмом. Что до тебя, юноша, то ты можешь убираться без опаски, потому что мир, увы, изменился. Если бы он был таким, как прежде, я бы на всю жизнь оставил тебе память о дне, когда ты сунул голову в пасть леопарду. — Посланец открыл было рот, но Эзеулу остановил его: — Если тебе не надоела жизнь, послушайся моего совета и не говори здесь больше ни слова. — Эзеулу угрожающе поднялся во весь свой рост; молодой человек решил последовать его совету и направился к выходу.

Глава пятая

Капитан Т. К. Уинтерботтом с раздражением и некоторым презрением взирал на лежащий перед ним циркуляр. Сей документ исходил от губернатора провинции и был спущен ему через резидента и старшего окружного комиссара, причем каждый из этих двоих присовокупил к нему свои собственные замечания, прежде чем отправить вниз по инстанциям. Особенно возмутил капитана Уинтерботтома тон записки старшего окружного комиссара. Фактически это был выговор Уинтерботтому за его «противодействие», как изволил выразиться автор записки, в деле назначения верховных вождей. Если бы эту записку написал кто-нибудь другой, капитан Уинтерботтом, пожалуй, не чувствовал бы себя так сильно уязвленным, но Уоткинсон был на три года моложе и обошел его по службе.

— Любого дурака могут продвинуть по службе, — всегда повторял Уинтерботтом самому себе и своим помощникам, — если он ничего не делает и только пробует да пытается. У тех из нас, кто занимается делом, не остается времени на пробы и попытки.

Он раскурил трубку и принялся вышагивать по своему просторному кабинету. В кабинете, построенном по его собственному проекту, было много света и воздуха. Расхаживая взад и вперед, он впервые обратил внимание на пение арестантов, раздававшееся, впрочем, уже давно. Арестанты косили траву перед его домом. Поразительно, какая высокая трава вымахала после двух хороших ливней. Он подошел к окну и выглянул наружу. Один из арестантов отбивал такт, колотя чем-то — кажется, камнем — по пустой бутылке, и запевал; другие хором подхватывали, мерно, в ритм взмахивая косами. Капитан Уинтерботтом вынул изо рта трубку, сложил ладони рупором и крикнул:

— Эй, там, замолчите!

Косцы как один подняли головы, увидали, кто им кричит, и прекратили пение. Теперь их косы поднимались и опускались вразнобой. Тогда тюремный надзиратель, стоявший поодаль в тени мангового дерева, решил убрать своих поднадзорных от греха подальше куда-нибудь в другое место, где они не будут мешать окружному комиссару. И он повел их нестройной колонной по два на противоположную сторону Правительственной горки. На всех арестантах были грязно-белые рубахи и такие же круглые шапочки. Двое несли на головах какую-то поклажу, а запевала не расставался со своей бутылкой и камнем. Как только они разобрались на новом месте, он запел, и косы заходили в такт его песне.