Сенькина шапка
По Сеньке шапка была, по Сеньке!
Если платили малые деньги,
если скалдырничали, что ж —
цена была Сеньке и вовсе грош.
Была ли у Сеньки душа? Была.
Когда напивался Сенька с получки,
когда его под белые ручки
провожали вплоть до угла,
он вскрикивал, что его не поняли,
шумел, что его довели до слез,
и шел по мúру Семен, как пó миру, —
и сир, и наг, и гол, и бос.
Только изредка, редко очень,
ударив шапкой своею оземь,
Сенька торжественно распрямлялся,
смотрел вокруг,
глядел окрест
и быстропоспешно управлялся
со всей историей
в один присест.
«Все было на авосе…»
Все было на авосе.
Авось был на небосе.
Все было оторви да брось.
Я уговаривал себя: не бойся.
Не в первый раз вывозит на авось.
Полуторки и те с дорог исчезли,
телеги только в лирике везут,
авось с небосем да кабы да если
спасибо, безотказные, везут.
Пора включить их в перечень ресурсов,
я в этом не увижу пережим —
пока за рубежом дрожат, трясутся,
мы говорим: «Авось!» — и не дрожим.
«Несменяем ни смертью, ни властью…»
Несменяем ни смертью, ни властью —
так управа и не нашлась, —
он вполне удоволен сластью,
именуемой смерть и власть.
Он свое одинокое дело
будет делать в своем углу,
излучая во все пределы
первосортного качества мглу.
А историков он не читает,
а богов не страшится он,
а о счастье он не мечтает
и не чтит ни один закон.
«Поколению по имени-отчеству…»
Поколению по имени-отчеству
думавших о самих себе
в изумленья думать не хочется
о таком повороте в судьбе.
Все их дети
на всем белом свете
просто Вали, Мани и Пети,
не желающие взрослеть
и отказываться от привычки
к уменьшительной детской кличке,
выходить из Валь, Мань и Петь.
Поколенье, что почитало
звания, ордена, чины,
неожиданно воспитало
тех, кто никому не должны.
Поколение, шедшее в ногу
по шоссе, обнаружило вдруг:
на обочине или немного
в стороне, парами — сам-друг,
не желая на них равняться,
а желая только обняться
без затей и без идей, —
поколенье своих детей.
Есть и такой
Смирный, как алкоголик леченый,
в джинсы драные облаченный,
дзен-буддизмом сперва увлеченный,
йогу предпочевший теперь,
тихий, как прирученный зверь,
мордой приоткрывающий дверь,
вот он в такт музыкальному вою
с механичностью неживою
машет умною головою.
Вот он смирному ходу планет
или бойкому звону монет
говорит, подумавши: «Нет!»
Вот накладывает вето
на стихи большого поэта,
говоря: «А зачем мне это…»
Все-то в мире ему дурачки!
Славные оправой очки.
Четырех континентов значки.
Книги, читанные вполглаза,
и усвоенная не сразу
джаза музыкальная фраза.
Отстраняющий мир рукой,
чем-то он нарушает покой.
Что же! Значит, есть и такой.
Полное отчуждение
Сытый — голодного, здоровый — больного
не понимает сегодня снова.
Начитанный не понимает невежды
и отнимает призрак надежды
на то, что суть не в необразованности,
а, напротив, в незаинтересованности
в ловле эрудиционных блох,
а в остальном невежда не плох.
Невнимание и непонимание
достигают степени мании.
Уже у блондина для брюнета
никакого сочувствия нету.
Уже меломаны замкнулись в кружок,
чтобы послушать пастуший рожок,
слюни от предвкушенья пускают,
а пастуха туда не пускают.
«Эрудит, но без знания языков…»
Эрудит, но без знания языков,
книгочей фантастики и популярщины,
со своими формулами испепеляющими,
со своими правилами! Без дураков!
Дураки ему, полуумнице,
полудурку, мешают жить,
не дают пройти по улице,
не дают ни есть, ни пить.
Он, своим полуразумом гордый,
не желает их глупые морды
полуглупой видеть своей
и своих полуидей
перед их безыдейностью цельной
не выказывает. Не ценит
и не любит он дурака.
Всё о нем. Приветик. Пока.