«От человека много сору…»
От человека много сору
и мало толку,
и я опять затею ссору,
пусть втихомолку,
и я опять затею свару
с самим собою,
с усердно поддающей жару
своей судьбою.
По улице пройду и стану
жестикулировать,
судьбу свою я не устану
то регулировать,
то восхвалять, то обзывать,
и даже с маху
с себя ее поспешно рвать,
словно рубаху.
Допинги
Алкоголь, футбол и Христос
остаются в запасе.
Я не пью, не болею, не верю.
Черный день можно высветлить алкоголем,
если он не поможет — Христом и футболом.
Замирание сердца, томление страсти,
что присущи Христу, алкоголю, футболу,
я еще не испробовал ни разу.
Если выгонят из дому, остаются
превосходные воздушные замки,
те, что строят футбол и Христос с алкоголем.
Вера, водка, азарт — три допинга мира
крови мне не горячили ни разу.
Не молился, не пил, не дрожал на трибуне.
Эти три сухаря, три бинта, три рублевки —
до сих пор в неприкосновенном запасе.
Способность краснеть
Ангел мой, предохранитель!
Демон мой, ограничитель!
Стыд — гонитель и ревнитель,
и мучитель, и учитель.
То, что враг тебе простит,
не запамятует стыд.
То, что память забывает,
не запамятует срам.
С ним такого не бывает,
точно говорю я вам.
Сколько раз хватал за фалды!
Сколько раз глодал стозевно!
Сколько раз мне помешал ты —
столько кланяюсь я земно!
Я стыду-богатырю,
сильному, красивому,
говорю: благодарю.
Говорю: спасибо!
Словно бы наружной совестью,
от которой спасу нет,
я горжусь своей способностью
покраснеть как маков цвет.
Дилемма
Застрять во времени своем,
как муха в янтаре,
и выждать в нем иных времен —
получше, поясней?
Нет, пролететь сквозь времена,
как галка на заре
пересекает всю зарю,
не застревая в ней?
Быть честным кирпичом в стене,
таким, как вся стена,
иль выломаться из стены,
пройдя сквозь времена?
Быть человеком из толпы,
таким, как вся толпа,
и видеть, как ее столпы
мир ставят на попа?
А может, выйти из рядов
и так, из ряду вон,
не шум огромных городов,
а звезд услышать звон?
С орбиты соскочив, звезда,
навек расставшись с ней,
звенит тихонько иногда,
а иногда — сильней.
«Будто ветер поднялся…»
Будто ветер поднялся,
до костей пробрали
эти клятвы всех и вся
в верности морали.
Все-таки чему верны?
Не традициям войны
и не кровной мести —
совести и чести.
Это все слова, слова,
но до слез задело,
но кружится, голова.
Слово тоже дело.
«Значит, можно гнуть. Они согнутся…»
Значит, можно гнуть. Они согнутся.
Значит, можно гнать. Они — уйдут.
Как от гнуса, можно отмахнуться,
зная, что по шее — не дадут.
Значит, если взяться так, как следует,
вот что неминуемо последует:
можно всех их одолеть и сдюжить,
если только силы поднатужить,
можно всех в бараний рог скрутить,
только бы с пути не своротить.
Понято и к исполненью принято,
включено в инструкцию и стих,
и играет силушка по жилушкам,
напрягая, как веревки, их.
«Тайны вызывались поименно…»
Тайны вызывались поименно,
выходили, сдержанно сопя,
словно фокусник в конце сезона,
выкладали публике себя.
Тайны были маленькие, скверненькие.
Каялись они навзрыд,
словно шлюхи с городского скверика,
позабывшие про срам и стыд.
Тайны умирали и смердели
сразу.
Словно умерли давно.
Люди подходили и смотрели.
Людям было страшно и смешно.
«С любопытством, без доброжелательства…»
С любопытством, без доброжелательства
наблюдаю обстоятельства
жизни тех, кого зовут счастливцами
с их вполне спокойной совестью,
с красными от счастья лицами
и железной выдержкой пред новостью,
каковой она бы ни была.
До чего у вас, счастливцы,
хорошо идут дела!
До чего вы, счастливцы, счастливы!
До чего вам некуда спешить!
Вороха несчастья и напраслины
до чего вам неохота ворошить.