— Правда.

— Сам, значит, и кормит этих своих зверюг? Сам убирает за ними?

— Сам.

На лице у грузного человека искреннее изумление.

— Чу-удеса! Так для чего же он все это, а? Может, диссертацию товарищ Гонтарь задумал? Остепениться хочет?

Юлия Даниловна чуть-чуть усмехается.

— Нет, Иннокентий Терентьевич, из этих трех собак да десятка кроликов диссертации не выжмешь. Для чего? — Она бросает задумчивый взгляд на Гонтаря. — Ну, как вам это объяснить… Наума Евсеевича интересуют проблемы опухолей. Человечеству решение этих проблем нужно как… хлеб. Вот и ищет. Из человеколюбия и любознательности. Ясно?

— Б-бросьте, Юлия Даниловна! — окончательно мрачнеет Гонтарь и, махнув рукой, быстро уходит.

— Да-а… — Иннокентий Терентьевич не то смущен, не то несколько оторопел. Он пробует изменить тему разговора и, взглянув на молчаливую Киру, спрашивает: — А ты, черноглазая, чего дожидаешься?

Кира не любит, когда с ней разговаривают как с маленькой. Да еще незнакомые люди.

— Я жду, — с ледяной вежливостью отвечает она, — когда вы закончите разговор с моей… мамой.

Краешком глаза она видит, как дрогнули губы Юлии Даниловны. Иннокентий Терентьевич вдруг по-хорошему улыбается.

— Дочка Задорожного? — говорит он. — Ну-ну, девочка, папа у тебя под стать маме, можешь мне поверить!

И, кивнув, он опять направляется к аквариуму.

Гнатович настоял на том, чтобы врачебная конференция, посвященная операции Кости Круглова, была проведена тогда, когда результат этой операции будет уже совершенно несомненным и когда мальчика можно будет показать собравшимся.

— Позвольте, — возражал Степняк, — его ведь любой из наших врачей может и сейчас увидеть.

— А мы, Илья Васильевич, и варягов позовем, пусть полюбуются! — сказал Гнатович. — А то небось, когда та девушка скончалась, Таисия Павловна по всему району раззвонила. А как удача, так помалкиваем? Я против парадов, но за разумный обмен опытом. Рыбашу со Львовским есть о чем рассказать.

Вот почему врачебная конференция состоялась лишь в конце июня, когда Костя прочно вступил в «команду выздоравливающих». В байковом сизом халате и мягких шлепанцах, он разгуливал по всей больнице, заводя быстрые дружбы то с любителями домино, то с шахматистами и донимая Киру, продолжавшую аккуратно навещать его, неожиданными вопросами. Какой она знает астрономический инструмент из девяти букв и чтоб при этом он обязательно начинался на «Р»? Или: что такое выемка для оснований сооружений из восьми букв?

Вопросы эти были следствием изучения старых номеров «Огонька», которые он притаскивал к себе в палату. Однако не в кроссвордах заключалась для Кости главная притягательная сила журнала. Он неожиданно остро заинтересовался освободительной борьбой африканских народов и событиями на Кубе. Вырезал фотографию Фиделя Кастро и, показывая ее Кире, завистливо восклицал: «Вот это герой так герой!» Перед тем они обстоятельно обсуждали подробности сорокадевятидневного дрейфа отважной четверки советских моряков на самоходной барже в Тихом океане. Как многие мальчишки, не видавшие войны, Костя считал, что на его долю уже не осталось подвигов и даже «настоящих мужских» дел. Однажды, еще в санатории, где работала Ольга Викторовна и где ему доверялось включать телевизор, он посмотрев передачу о выпускниках какой-то школы, всем классом уезжавших на целину, презрительно фыркнул:

— Выставляются! Ни капельки это не интересно — в земле копаться…

— Много ты знаешь про землю! — насмешливо отозвался один из отдыхавших, который тоже смотрел передачу. — Ты по земле и ходить-то как следует не умеешь. А земля-матушка нас поит и кормит, да не только хлебцем или там овощами, орехами, фруктами. Она и мясо и масло дает: если бы на земле ничего не росло, так все коровы, свиньи да бараны разом передохли…

— Подумаешь!

— Вот ты и подумаешь! — с веселой насмешкой продолжал отдыхавший. — И сообразишь: ученые-археологи копают землю и находят в ней остатки древнейших, давно угасших культур. По этим находкам мы узнаем то, чего никогда не узнали бы иначе о людях, живших тысячелетия назад. Ученые-геологи тоже копают землю и открывают полезные ископаемые — уголь, руду, золото, алмазы. А без этих ископаемых не только телевизора — простого ножа у нас не было бы. Выходит, земля делает нас умными, сильными, толкает вперед технику. Земля, братец ты мой, — и прошлое человечества, и его настоящее, и будущее… А ты бормочешь: «Неинтересно!..» Ну ладно, подкрути-ка звук, а то нас с тобой слышней, чем музыку!

Костя поправил звук и тихо вышел через веранду во двор санатория. Ноги его ступали по обыкновенной земле. Впервые он с интересом глядел себе под ноги: земля — прошлое, настоящее, будущее… Скажет же человек!

Но после этого случая он стал искать общества взрослых мужчин. От мамы, от других женщин, среди которых прошло его детство, он никогда не слыхал таких разговоров о человечестве.

Здесь, в больнице, когда в первые после операции дни он должен был лежать неподвижно, смутные и странные мысли одолевали его. Он думал о том, что будь у него отец вроде того насмешливого человека из санатория или такой, как Матвей Анисимович, или, на худой конец, как этот усатый, пожилой мастер электрозавода, которому вырезали три четверти желудка, — словом, будь у него хоть какой-нибудь отец, он ни за что не связался бы с этими дворовыми гадами, не попался бы на их подначку: какой же ты, дескать, парень, если не куришь, водки не пьешь, в карты не играешь? Не таскал бы у матери денег. Не слушал бы хвастливых рассказов о ловкости, о смелости, о легкой и веселой житухе тех, кто умеет устраиваться…

Потом, освоившись в палате, он с удивлением заметил, что один из лежавших тут больных, человек лет тридцати, не меньше, тоже постоянно и со смаком рассуждает об умении «вырвать» себе лакомый кусочек. Когда усатый мастер чувствовал себя получше, он обязательно заводил споры с этим соседом. Соседа звали Павел Павлович. Из его разговоров с усатым мастером Костя понял, что любитель лакомых кусочков тоже работает на электрозаводе, а живет в квартале новых домов, но в собственном деревянном домишке, предназначенном на снос.

Павел Павлович с удовольствием рассказывал, как ему уже несколько раз предлагали новое жилье, а он все не соглашался: «Надо отхватить себе чего получше, раз уж им так приспичило!» Собственно, он владел только половиной оставшейся ему от деда развалюхи, и совладельцы давно выехали в современную, благоустроенную квартиру с газом, с ванной, с горячей и холодной водой в кранах, с отоплением от теплоцентрали. А Павел Павлович, которому исполком давал такую же отдельную квартиру, отказывался: «У меня тут и сараюшка есть, могу поросенка держать. А там я его куда дену? В ванную, что ли?»

— Так ведь нет у тебя никакого поросенка, — говорил усатый.

— Сейчас нету, — подтверждал Павел Павлович, — а может, заведу? Я из-за их стройки ногу сломал, я еще взыщу с них за увечье!

— С кого это с них?

— Найду, с кого.

Ногу Павел Павлович сломал, возвращаясь домой после изрядной выпивки. Желая сократить дорогу, он полез через огороженную территорию стройки, свалился в какую-то яму и пролежал там более часа, пока случайные прохожие не услышали его воплей. Это были молодые парни. Они подобрали отчаянно ругавшегося Павла Павловича, уложили его на фанерный щит и донесли до ближайшей аптеки. Там вызвали скорую помощь, и Павел Павлович очутился в больнице. Он и здесь, пока дежуривший Львовский делал все, что нужно, не переставал ругаться и грозить кому-то. Он всех подозревал в лицемерии, лжи, корысти.

Как раз сегодня, после утреннего обхода, когда Рыбаш предупредил, что в три часа дня в больнице состоится врачебная конференция и Костю, вероятно, захотят посмотреть чужие врачи, в палате разгорелся бурный спор.

Едва за Рыбашом закрылась дверь, Павел Павлович со скверной ухмылочкой сказал:

— Меня небось не покажут — невыгодно. А мальчишка молодой, может, и сам бы, без врачей, поправился, но они себе, будьте уверены, премию выхлопочут… Иначе зачем показывать?