— Ты раньше была в крематории?

— Нет, — Кира чувствует, что, несмотря на жаркую погоду, у нее по спине ползут мурашки озноба. — Там, знаешь, даже красиво: эти елочки, и прямая дорога, и зал строгий. Но как будто зима. Правда?

— А эта музыка называется орган, да?

— Да. То есть не музыка, а самый инструмент… — Она хмурится. — Без музыки было бы очень страшно. А от музыки хочется плакать, и делается легче.

— Когда гроб начинают опускать, все равно скверно.

— Очень!

И опять идут молча.

Она ничего была, правда? — говорит Костя. — Я к ней несколько раз заходил насчет телевизора. Ей самой все-таки трудно было. Включить-выключить еще кое-как могла, а если там частоту строк или линейность по вертикали надо подправить, то ей уже не дотянуться… они же сзади, видела?

Кира отрицательно мотает головой.

— Помнишь, Костя, как она тогда, тридцатого, радовалась? Просто сияла вся, правда?

— Ага, — говорит Костя, — она давно хотела, а достать трудно. Даже удивительно, как он раздобыл!

— Да он и не доставал вовсе. Это такая история… — Кира спохватывается и, проклиная собственную болтливость, крепко-накрепко стискивает зубы.

— Как не доставал?! — Костя поражен. — Да я же с ним вместе еще ко-огда в ГУМ ходил… Но «Рекорд» только по предварительному заказу, а он хотел немедленно.

Кира молчит.

— Ну что ты воды в рот набрала? Какая история?

— Костя, не спрашивай. Папа сказал, что, если об этом болтать, то у дяди Мати могут выйти неприятности.

— Зачем болтать? Я и вообще-то не больно разговорчивый.

— Ну и очень хорошо.

Опять молчание. Уже скоро Калужская площадь.

— Не понимаю! — начинает Костя. — Мы же с тобой тогда вместе пришли. И она сказала: «Расторгуев привез». А он спросил, не велел ли ему чего-нибудь передать этот Расторгуев. Значит, доставал?

— В том-то и дело… Она же из-за телевизора и умерла! — вырывается у Киры.

— Что-о?! Почему из-за телевизора!

— Ой, Костя, перестань допытываться, а то я не выдержу, — Кира умоляюще смотрит на мальчика. — Я же говорю тебе, вышла ужасная история.

Костя решительно заглядывает в лицо Кире.

— Это даже нечестно, — объявляет он, — ты должна сказать. Раз мы решили дружить…

Это сегодня, в крематории, когда так торжественно и щемяще звучал орган и над медленно уходившим вниз гробом сомкнулись створки, Кира вдруг шепнула Косте: «Давай поклянемся: дружить всю жизнь!» Она и сама не знала толком, отчего вырвались у нее эти слова. Может быть, дыхание смерти слишком близко коснулось ее и ей стало непереносимо одиноко. А может быть, просто вспомнилось, как они вместе пришли к Львовским и какая радостная была Валентина Кирилловна. Как смотрели коллекцию осколков и как хорошо, душевно поговорили потом, возвращаясь домой. Но и для Кости, видимо, все это не прошло даром. Во всяком случае, он тихо ответил Кире: «Если вправду хочешь дружить — давай!»

Кира не знает, что Костя презирает девчонок и сделал для нее огромное исключение. Но и не зная этого, чувствует, как горько звучит его упрек: «…даже нечестно… раз мы решили дружить». Пожалуй, и правда нечестно.

— Ладно, — говорит она, — я расскажу. Только дай мне честное комсомольское…

— Я еще не комсомолец, — отводя глаза, сипло перебивает Костя. — В Лопасне у нас с этим неважно было, а здесь не успел…

Он лжет. В Лопасне ему казалось, что и без комсомольских дел времени не хватает — автобусные поездки из санатория и в санаторий ломали весь день. А здесь… эти дворовые парни, которые гораздо старше его, когда он обмолвился про комсомол, дружно заржали: «Так ты, значит, из пай-мальчиков?.. Дурак, зачем тебе комсомол?! Туда не взгляни, сюда не пойди… Уздечки захотелось?» И, бравируя перед ними своей самостоятельностью, он ответил: «А и правда, чего я там не видел?» Но признаться в этом Кире он не может.

Впрочем, Кира сразу поверила: не успел так не успел. Папа всегда говорит, что о человеке надо судить не по анкете, а по его поступкам. А Костя, по ее мнению, поступал хорошо: сразу предложил покойной Валентине Кирилловне научить ее пользоваться телевизором и еще приходил несколько раз, а какой интерес мальчишке ходить к старой, неподвижной, больной женщине!

— Ну все равно, — говорит она, — дай просто честное слово, что никому не выболтаешь.

— Честное слово! — решительно отвечает Костя.

И Кира принимается рассказывать все, что ей удалось понять из разговоров папы, тети Юли и дяди Мати, которого они уговорили вчера ночевать у них, чтобы не оставаться одному в своей пустой комнате, когда тело Валентины Кирилловны увезли в морг.

Оказывается, в тот самый вечер девятого мая, когда у них дома собрались старые фронтовые товарищи папы, часов около десяти, к Львовским явился Расторгуев, да не один, а с каким-то еще приятелем. Марфа Григорьевна гладила на кухне, а Валентина Кирилловна смотрела телевизор. Она, по словам Марфы Григорьевны, ни одной передачи не пропускала, соскучилась, видать, за годы болезни. Дверь Расторгуеву с приятелем открыла соседка. Соседка и проводила их по коридору до комнаты Львовских, а потом заглянула на кухню и сказала Марфе Григорьевне, что там к Матвею Анисимовичу пришли какие-то двое, она им объясняет: «Его нет, вернется поздно», — а они все равно лезут. И, кажется, пьяные. Марфа Григорьевна даже не поверила: в жизни к Матвею Анисимовичу пьяные не ходили, — а потом все-таки встревожилась, пошла в комнату. Открыла тихонечко дверь и видит: один — этот самый Расторгуев — стоит посреди комнаты и, размахивая руками, в чем-то упрекает Матвея Анисимовича. Вроде он самовольно сделал операцию, которую должен был какой-то профессор делать, и еще что-то насчет благодарности. Марфа Григорьевна толком не поняла. Но тут Валентина Кирилловна как крикнет: «Неправда!» Да таким голосом, какого Марфа Григорьевна у нее никогда не слыхала! И побелела вся. А этот Расторгуев говорит: «Как же, говорит, неправда, когда вот он, телевизор-то, стоит, а мы, говорит, с товарищем к вам прямо с поминок… Скончалась, говорит, три дня назад мамаша, в одночасье не стало, уже и поминки справили!» А Валентина Кирилловна дрожит и все повторяет: «Неправда, неправда…» Но этот Расторгуев не унимается, бубнит, что пришел специально все начистоту выяснить.

— И понимаешь, Костик, — чуть не плача, говорит Кира, — такой подлец, сказал: «Доктор называется, а собственную жену вылечить не может». Это Марфа Григорьевна в точности запомнила. Тут Валентина Кирилловна вскрикнула и часто-часто задышала…

— Попадись он мне, я бы ему всю физиономию расквасил! — угрожающе бормочет Костя.

— Конечно! — соглашается Кира. — Но что могла Марфа Григорьевна? Они же действительно совсем пьяные были. Она их выпроваживает, а они опять насчет профессора и насчет дяди Мати. И как будто дядя Матя не даром вместо профессора оперировал, а за то, чтоб ему телевизор устроили. Понимаешь?!

— А откуда он в самом деле про телевизор узнал? — вдруг хмуро спрашивает Костя.

— Погоди, дай по порядку, — отмахивается Кира. — Словом, Марфа Григорьевна побежала за соседкой, и вдвоем они кое-как этих пьяных хулиганов вытолкали. А когда вернулись в комнату, то Валентина Кирилловна была уже без сознания. Тут Марфа Григорьевна позвонила к нам, то есть к тете Юле, потому что тетя Юля Валентину Кирилловну лечила много-много лет… Тетя Юля велела немедленно вызывать скорую помощь или неотложку, я не помню, и, конечно, сама тоже помчалась на такси. Но поздно. Она приехала вместе с неотложкой. То есть одновременно. А Валентина Кирилловна даже не пришла в сознание, так и умерла…

— Это лучше, когда без сознания, — говорит Костя, — значит, ничего не чувствовала. А телевизор?

— Что — телевизор? — Кира недоуменно смотрит на товарища. — Ах, откуда Расторгуев узнал?.. Дядя Матя вчера папе говорил, что один раз, давно уже, когда еще мать этого Расторгуева лежала в больнице, тот все допытывался, скоро ли ее выпишут. Будто она без телевизора скучает. И почему в больнице нет телевизора? Это все при главвраче, при Степняке было. Тот сказал, что в больнице телевизор вреден, а дядя Матя добавил, что телевизоров вообще не достать, он сам пробовал. И всё. Но папа говорит, что могут найтись такие люди, которые всю эту историю так представят, будто дядя Матя… ну, намекал, что ли! И вдобавок, оказывается, дядя Матя пробовал-пробовал достать, а когда увидел, что безнадежно, то часть денег, накопленных для покупки телевизора, одолжил какому-то человеку. И поэтому не смог полностью рассчитаться с Расторгуевым. А тот, наверно, со злости, сказал об этом Валентине Кирилловне. Конечно, она не выдержала, умерла.